Игорь Потоцкий

Игорь Потоцкий родился в 1950 году в Одессе.
Окончил филологический факультет Одесского государственного университета имени Мечникова. Стихи и рассказы печатались в журналах «Аврора», «Сельская молодёжь», «Смена», «Радуга», «Мурзилка», «Кукумбер» и других, передавались по радиостанции Юность, Международному радио Франции, переведены на финский, французский, испанский языки.
Игорь Потоцкий - лауреат муниципальной премии «Твои имена, Одесса», член редколлегии альманахов ОМК, «Мория», редактор альманаха «Звукоряд», руководитель молодёжной студии «Поток».
Автор более 60-ти книг стихов и прозы, рецензии и отклики на которые напечатаны в Одессе, Киеве, Москве, Торонто, Иерусалиме, Нью-Йорке. Особенно хочется отметить литографскую книгу "Звезда Давида", совместную с художником Григорием Палатниковым. Повесть Игоря Потоцкого "Улица Розье" выдержала 8 изданий, книга детских стихов "Кораблик" - 4.
В ноябре 2016 года государственный университет УХАТ - город Вильяэрмоса, Мексика - выпустил книгу Игоря Потоцкого на русском и испанском языках  "Детские стихи" с талантливыми переводами Беллы Кастальянс Янгуловой. Рисунки известного одесского графика Геннадия Гармидера. Первая детская книга стихов, опубликованная в штате Табаско. Она быстро находит своих маленьких читателей.
В этом же году в Мюнхене вышел альманах современной украинской поэзии, где напечатаны 17 стихотворений Игоря. В Рязани его стихи опубликованы в альманахе "На одном языке".
Сейчас Игорь Потоцкий работает над новой книгой стихов "Еврейская лирика".

 

*
Я устал от самого себя – от своей печали,
от бессонных ночей и коварства черни,
от друзей предательств – они достали,
а еще тревожит меня мрак вечерний.
И сгущаются тени, как будто тучи,
словно убийцы на поле брани пируют и дальше,
будто трагическая масса созвучий
одна только не имеет фальши.
В черном городе, наращивающем свои всхлипы,
я тяну недели, как алкоголик пиво;
по этому городу ходят мрачные типы
и ширятся слухи, набегая вновь суетливо,
как волны Черного на декабрьские пляжи,
где пусто и страшно, а душе одиноко,
где никакой Пенелопе не прясть своей пряжи
и не звучать Ходасевичу вкупе с Блоком.
Все Одиссеи уплыли искать спасения,
поставив в консульствах визы, простившись с родными.
Город опустел, потеряв настроение,
город растворил себя в Нью-Йорке и Риме.
Богач-юморист выступает с привычным апломбом,
проститутка женит на себе новоявленного богача,
и тринадцать ангелов тихо бредут за гробом,
не покинувшего Одессу талантливого скрипача.

*
Тетку мою красивую звали Рахилью.
Двадцатилетняя тетка осталась в гетто.
Никто никогда не найдет ее могилу,
потому что этой могилы нету.
По всей земле ее развеян пепел,
мне не избыть по моей тетке горя.
Не произрастет из этого пепла стебель
могучего дерева на краю моря.
Тетка моя не совершала дурных поступков,
тетка моя перестала верить в удачу.
Триста тридцать одесских улиц и переулков
до сих пор по моей тетке тревожно плачут.
Я ее никогда не видел, но представляю
прекрасное лицо, длинные пальцы,
стройную фигуру... Продолжаю бояться,
что нам уже больше не повстречаться.
Тетка рассказывает о довоенном детстве,
ее лицо светится, как лунный лучик,
и пропадают плохие вести,
и отступает мороз колючий.

ОБЫКНОВЕННАЯ ИСТОРИЯ

Эстер Коплер, выжившая в гетто, была красоткой,
она жила возле кинотеатра "Родина",
любила сидеть на скамейке.
Мужчины восторгались ее красотой, но она им не верила,
в снах ей снились родственники, расстрелянные и сожженные.
С каждым убитым родственником она теряла капли своей крови,
стала совсем худой, но красота осталась.
Она боялась немецкой речи и не смотрела
фильмы о войне и книг о войне не читала.
За ней ухаживали богатые мужчины,
умеющие делать деньги из воздуха, о ней вздыхали
вчерашние пацаны, но она вышла замуж
за хромого Яшку Гольцмана, они познакомились в гетто.
Яшка был плотником, он окончил семь классов,
он стыдился своего тела, но он был привязан к Эстер
и никогда не донимал ее воспоминаниями о гетто,
и сотворил ей настоящий трон за два года.
Она сидела на троне и чувствовала себя королевой,
а он приходил с работы, и она превращалась
в обыкновенную женщину - мужа кормила
и говорила, как хорошо, что они вместе.
Потом они пили чай и молчали.
Яшка стыдился нежных слов и говорил,
что скоро жизнь будет лучше, и они на курорт поедут
в Грузию, но поездки этой не получилось.
Он играл на воображаемой скрипке только для Эстер.
Он до войны окончил музыкальную школу.
Его скрипка сгорела в гетто, но он ее помнил.
Кажется, в гетто он называл ее "ЭСТЕР".

*
Город зализывает свои раны,
а человек обиды.
Я потерял друга,
или он потерял меня,
так ли это важно?
Я возвращался в Одессу
и бродил по ее улицам
и мне не хотелось 
встречаться с человеком,
которого я уже не помнил.
Я его не узнаю,
никогда не узнаю,
я пробегу мимо.
Вот и вся грустная история,
но вас я прошу 
посмеяться над нею,
ибо смех лечит.
И позади меня застыли
шеренги моих 
бывших друзей.
Они молчат.
И я молчу.
И Одесса молчит.

СТИХОТВОРЕНИЕ, НАПИСАННОЕ
МОИМ ПРАДЕДОМ 400 ЛЕТ НАЗАД

Да, я люблю тебя - вот истина святая,
не зря твоим желаньям потакая,
я целый день кручусь, как белка в колесе,
не зря тобой любуюсь я украдкой,
не расстаюсь, как в юности, с тетрадкой,
и в сотый раз вздыхаю о весне.
Скажу тебе с улыбкою счастливой,
что прославляю я в строке шумливой
волос твоих стихийный водопад.
Прошу тебя: не будь со мной надменной, 
не замышляй коварную измену,
не насылай внезапно снегопад.
Приди ко мне, как будто дар небесный,
мне подари себя цветком чудесным,
напоминающим благую весть, 
увитую плющом и лавром пышным.
Глубокой ночью прошепчи чуть слышно:
"Любовью наслаждайся, ведь я здесь..."

Меня охватит снова жар счастливый,
что ведает отливы и приливы
в обыкновенном шуме бытия,
и я услышу голос флейты нежной,
что мне шептала долго, безмятежно
и вовсе не строптиво: "Я - твоя!"

ЗИМА В ОДЕССЕ

В Одессе много привидений,
особенно, когда метель,
скрипучий снег из сновидений,
пурги тончайшая свирель.
Дома вздыхают, словно гномы,
и поднимают тарарам.
И две красавицы в истоме
опять глядят по сторонам.
Старик с неласковой бородкой,
юнец, рассерженный как черт.
Воображения пролетка
по улицам меня несет.
Я вижу собственное детство,
над ним Полярная звезда.
И от него не отвертеться
уже, пожалуй, никогда.
Табак я набиваю в трубку
и в середине декабря
зову, как нежную голубку,
одну тебя.

*
Я родился на улице Прохоровской - напротив сквера,
где в 41-ом собирали евреев
и вели на расстрел - день был бледным и серым -
а полицаи орали: скорее, скорее!
Били стариков по спинам и лицам,
женщин обкладывали трехэтажным матом,
и евреи вытянулись вереницей,
ангел смерти над ними повис совсем рядом.
Он, наверное, плакал, находясь над ними,
и сквер плакал, и ветер плакал осенний,
а колонна с будущими мертвецами
вытянулась на три километра.
Трехкилометровая эта колонна,
вытянувшаяся змеею без жала,
шла на убой тяжело, обреченно,
от безысходности вся дрожала.
Вот-вот заговорят пулеметы,
вот-вот покроют трупы овраги,
вот-вот глаза обреченных погаснут,
будто они - поминальные свечи.
Мой дядя Борис, моя тетя Роза
в этой колонне бредут на убой
и вырваться из нее слишком поздно,
и дым над ними пороховой.
...Потом мне скажут, что устали
евреи читать про войну и смерть,
что румыны совсем другими стали,
немцы совсем другими стали,
полицаев давно уже перевоспитали,
они выбыли из списков живых - их нет.
И только ангел смерти суровый
мне шепчет по ночам: не сдавайся - пиши!
В черновике кровоточит слово,
над сквером не летают голуби и стрижи.

*
Наум Лейзерович Рабинович, мой троюродный дядя,
выпивал под Новый год одну стопку водки
и запевал, ни на кого не глядя,
что зимнее солнце устроилось на пригорке.
Он сидел при Сталине. Жизнь его была бездной
с тонной страха, но он выплывал из мрака,
а еще он увлекался поэзией
только Бориса Леонидовича Пастернака.
Он нутром чувствовал антисемитов,
всегда им давал, как положено, сдачи.
Он говорил: все шито-крыто,
но почему-то Одесса по ночам плачет.
Он работал скромным бухгалтером. Был честен.
Не воровал, не делал шахеры-махеры.
Он был только в подъезде своем известен,
женщинам он почему-то представлялся "Иахим".
Слыл чудаком. Порой произносил на идише
фразы, пахнувшие Черным морем.
Волны он просил: разговаривайте тише
и не напоминайте мне о горе.
Он был одинок. Из сотни женщин
он так и не смог выбрать себе невесту.
Он был высок, тонок и грешен,
но все равно в раю ему место.
Мы с ним были приятелями. Пили редко.
Сидели в городском саду на скамейке.
Он пил, кряхтя, сердечные таблетки,
я наблюдал за воображения змейкой.

*
Отпразднуем полет метели дерзкой,
она стремится вечно без преград
вдоль улицы и площади одесской,
снежинок белых ширится парад.
Блестящие, в неведомой оправе,
лишенные привычек и забот,
они не думают о вечной славе
им просто нравится с небес полет.
Мир зимний милосерд назло метели
и часто любопытен, как малец.
Куда, зачем метели полетели,
где начались и свой найдут конец?
Какого не хватает сейчас мага,
какая скрыта мощь, а может, суть?
Передо мною чистая бумага,
что просит у меня: печаль забудь!
А взгляд луны, как водится, всевидящ,
он - вечный страж и лечит от обид.
Он шепчет мне: ты из печали выйдешь
и море тебе песню прошумит

СЧИТАЛОЧКА 

По дорожке, по дорожке
ранним утром, налегке
долго шли сороконожки
не куда-нибудь - к реке.
Шли и шли сороконожки,
сорок ног ступали в лад,
по дорожке, по дорожке,
по дорожке наугад.
Не устали, не вспотели,
словно в море корабли,
жалко, что не полетели,
оторвавшись от земли.