Александр Эльберт
Александр Эльберт:
«Я родился в 1937 году в Москве в семье потомственного портного. Ходил в школу, учился играть на скрипке, но в итоге стал химиком. Женился, остепенился, родил двух дочерей (обе сейчас в Германии). Наверное, был хороший ученый: много, слишком много статей и патентов, из коих несколько проданы и даже нашли практическое применение. С 1991 года жил в Иерусалиме. После смерти жены в 2009 году неожиданно для самого себя начал писать. Сначала короткие сказочки, которые оказались притчами. Потом рассказики, рассказы, повести и даже роман. Меня это очень удивило, потому что раньше писал только музыку. С января 2013 года живу в Потсдаме. Еще немного обо мне можно узнать из моих рассказов. Причем такое, чего я и сам раньше не знал.»
"ОСЕНЬ"
Роман, первая часть
22 февраля
Где же вы, друзья мои? Уж Осень движется к концу, а вас все нет...
Утром включил компьютер в полной уверенности, что знаю и что писать, и как писать. Но знал я только, о чем писать. В итоге, когда я занес руки над клавиатурой и приготовился, пальцы отказались слушаться, и все кончилось долгим сидением и напряженным ожиданием: надо начать, ну же, сколько можно сомневаться...
Ничего не высидел. Пошел гулять в «дальний» лес. Бодро-весело прошагал больше часа и не встретил ни души: ни людей, ни собак, ни кабанов, ни одной вороны; только дятлы барабанили по сухому дереву. На обратном пути увидел огромный упавший во время бури дуб, распиленный на части, и подивился: здоровый пень в два, может, в три обхвата, рядом с ним десятиметровый гнилой обрубок, полый внутри, и сказочно красивая совершенно здоровая верхушка.
Лежат обломки старого дуба.
Мне странно их видеть:
Огромный пень здоров и невредим,
Веселая верхушка, ей бы жить да жить,
Но посредине дерева ствол
Был безнадежно болен.
О жизнь моя, не дай сломаться
Посреди пути! Я не ошибся:
Лишь сейчас я понял, как много должен
Успеть начать и кончить. Осень моя!
Как долго ты продлишься, как долго
Я смогу дышать, писать и мыслить
Не как обрубок посреди ствола,
Но как зеленая вершина,
Ранней Осенью глядящая вокруг
Без страха и сомненья?
Не дай сломаться мне, о жизнь моя,
Не дай сломаться!
23 февраля
«Не жди удачи, не ищи успеха, забудь надежду...» - И что тогда будет: покой, свобода «делать ничего», возможность отдыхать (от чего отдыхать?) А я хочу бояться и сомневаться, искать и терять, находить и дарить, понимать и не принимать, не понимать – но принимать.
Я сам не знаю, чего я хочу! Или не хочу...
Вспомнил М.Пришвина: «весна света», «весна воды», «весна травы». А в Потсдаме в моем лесу был сегодня зимний день покоя и света.
Вечереет. Из моего окна сквозь неодетый лес вижу золотой закат на фоне светлого неба, играющего красками.
Мудрый сказочник Андерсен сказал: «Всем дано поровну, только считаем мы по-разному». Все дни моей жизни одинаково дороги мне. Только оцениваю я их по-разному. И потому некоторые безжалостно выбросил бы, если бы можно было. А потом безнадежно сожалел о содеянном.
Долго слушал неземные грузинские песни, закрыв глаза. А когда мокрые глаза вытер костяшками указательных пальцев и открыл, уже стемнело, и закат ненадолго стал ярко-розовым, потом начал терять краски, и высокое небо стало темно-сливовым. Но горизонт, прежде чем совсем потухнуть, долго бледнел, серел, темнел, пока остатки розового не растворились в ночной глубине.
25 февраля
"Дай Бог тебе жить все дни твоей жизни."
Джонатан Свифт
Сижу у моего окна, смотрю на мой закат и вижу – не знаю, не чувствую – вижу: я живу. Многие окружающие меня только собираются жить, откладывают на завтра, причем изо дня в день. А я иногда просыпаюсь и живу сегодня. Вот как сейчас: сижу у моего окна, смотрю на закат и живу.
27 февраля
"Оставшись сам с собою, присмотрись к обоим."
С.Е.Лец
И вчера, и сегодня, и завтра, и послезавтра – холодно, солнечно, бесснежно. И очень красиво. Холодно гулять, холодно ездить на велосипеде, холодно сидеть дома, смотреть в окно и видеть прозрачный лес и над ним полупрозрачные редкие облака на светлом высоком небе.
Надо написать о моем «выступлении» в Иерусалимской библиотеке, но не могу себя заставить – это ушло в прошлое и вспоминается если не равнодушно, то уж точно совершенно спокойно, слишком спокойно. Кажется, я перешел на другой уровень мироощущения. Надо совсем успокоиться, забыть, потом вспомнить, увидеть все, что было, и себя со стороны другими глазами – и только тогда вернуться в тот вечер и... Лучше всего прожить эти несколько дней заново и написать не очерк, не рассказ, а свободную фантазию. И я – не я, и библиотека неизвестно где находится, да и не библиотека это, а...
Одним словом, подожду, пока снег пойдет...
Вечером пошел снег и продолжалось это целых 5 минут. Его, снег, было хорошо видно, если смотреть вверх на уличный фонарь, и совсем не было видно на земле. Хотя я старательно смотрел. Поэтому продолжаю ждать и коротаю время, слушая записи моего любимого Гленна Гульда. Нашел замечательные комментарии, привожу некоторые из них:
- У Гульда только две руки, но каждый из десяти пальцев мыслит.
- Иногда кажется, что только Гульд играет музыку. Остальные играют сонаты.
- Он, Гульд, не играет. Он преображается и сам становится музыкой.
- Гульд ставит Стенвей рядом с Бахом (Бетховеном, Брамсом, Гайдном), садится на свой низенький стульчик и играет. А композитор слушает и кивает головой: «Именно так, именно так».
Последний комментарий мой, но он не оригинален. Многие умные люди так думают, только стесняются сказать это вслух. Я тоже стесняюсь, потому написал и сознался в этом. И подумал, но вслух сказать не решусь: «Как жаль, что мы так быстро удаляемся от прекрасного».
28 февраля
Кого ж любить? Кому же верить?
Кто не изменит нам один?
Кто все дела, все речи мерит
Услужливо на наш аршин?
Кто клеветы про нас не сеет?
Кто нас заботливо лелеет?
Кому порок наш не беда?
Кто не наскучит никогда?
Призрака суетный искатель,
Трудов напрасно не губя,
Любите самого себя,
Достопочтенный мой читатель!
Предмет достойный: ничего
Любезней верно нет его.
Шостакович писал свои партитуры сразу набело, чернилами. И ученикам своим советовал так же делать. А на их естественные вопросы, сомнения, возражения отвечал очень просто: сначала подумайте.
Вот я и думаю, - что уже хорошо, даже без продолжения, даже второй раз одно и тоже, - а надо ли писать о том вечере в Иерусалимской библиотеке в моем дневнике? И отвечаю сам себе: «Надо. Но не сегодня. И не правду, а вымысел, свободную фантазию. И не про Иерусалимскую библиотеку, и не про меня... А про кого?» - Про еще один день моей Осени.
Через 15 минут кончается зима и начинается календарная весна. Я проставлю дату, 1 марта 18 года, и напишу: очень холодно, снега нет и в этом году скорее всего уже не будет. Жаль. Я так любил лететь на лыжах по сверкающему, слепящему глаза снегу! Или, подложив в трусы газету, чтобы не отморозить мужское достоинство, продираться в метель и мороз по глубокому снегу навстречу снежному вихрю! Или топтаться на лыжах по последним островкам снега под теплым, уже весенним солнцем! И радоваться тому, что я не один, со мной мои любимые! Спасибо тебе, моя Осень, за то, что это было; за то, что это нельзя забыть. За то, что скоро начнется весна света, воды, травы, деревьев, цветов, а потом лето. И не просто лето, а еще одно лето моей Осени. За то, что я крепко стою на своих ногах и радуюсь каждому новому дню, даже если зимой нет снега, а весной еще очень холодно.
2 марта
Зима, лыжи, счастье – это сегодня я так думаю. Потому что ни проверить, ни повторить. Но было же так! И если закрыть глаза... Да не надо, я и с открытыми глазами все вижу, помню и даже физически... нет... не знаю как. Но проживаю очень быстро: день – мгновение, вспышка - и я могу писать, писать, писать, писать... И все будет правда. И то, что было, и то, чего не было.
Сижу у моего окна. Пять часов, солнце еще не село и бьет мне в глаза и слепит. Оно большое, круглое, золотое и вокруг него яркое золото быстро бледнеет и разливается налево, направо и вверх в белесую голубизну. А внизу, под солнцем – пригорок, по которому лес сбегает к моему окну. Но так было недолго. Солнце ушло за горизонт, закат прикрылся деревьями потолще и стал бледно-сиреневым... или малиновым... или розовым. А небо еще долго оставалось белесым с исчезающей голубизной.
Мы часто увлекались и приходилось возвращаться, когда солнце уже садилось и начинало темнеть... если в этот день было солнечно... В морозные дни конца февраля это было особенно красиво. Надо было бы постоять и помолчать, но электрички ходили не часто, мы были потные и усталые, быстро становилось холодно, приходилось торопиться. А жаль... не вернешь...
Вот теперь и смотрю в окно каждый вечер. Ищу закат, но почему-то не сравниваю – я ведь один, а тогда был с ними.
Когда мы, усталые и замерзшие, возвращались домой, девочки бежали в ванную, а я мыл картошку и запекал ее в газовой духовке. Потом мылся, обычно последний. Когда выходил, стол был накрыт, слегка обугленная картошка дымилась на столе. Что еще ели – не помню, но ничего вкуснее печеной картошки в мундире с подсолнечным маслом с тех пор не ел. А потом пили чай с вареньем, которое сами варили, покупного не было никогда. И вина, водки, пива тоже никогда не было.
Несколько дней назад младшая дочь спросила: «А почему заранее не мыли картошку?» Посмотрели друг на друга и пожали плечами. Действительно, почему?
3 марта
Шел по лесу спиной к солнцу. Надо мной сияло чистейшее, бездонное синее небо. Повернулся и на секунду направил глаза прямо на солнце. Не следовало этого делать! Захлопнул глаза, отвернулся и постоял немножко с закрытыми глазами, затаив дыхание. Подождал, пока небо не станет опять чистым, глубоким и синим – не голубым! именно синим! – и пошел дальше, не повторяя ошибки и не поднимая голову к солнцу. Наверное, это и есть весна света. И мороз не мешает, надо только идти быстро... и улыбаться.
5 марта
Еще вчера было холодно, сегодня утром было холодно, а после обеда было 10 градусов тепла. Все небо прикрыто реденьким кружевом прозрачных облаков. Воздух вкусный и дышится радостно. Сделал большой круг по моему лесу и за целый час не встретил ни души. Когда уже повернул к дому, на открытом месте увидел странный темно-коричневый пень метрах в 70 от меня. Странный пень на странном месте, его не должно тут быть. Остановился, пригляделся, подождал минуту-другую и был вознагражден: кажется, он живой. Свистнул раз, потом еще раз – и пень зашевелился. Значит... ничего это не значит! Потому что из кустарника гораздо ближе ко мне вдруг выросла большая светло-серая медвежья голова и посмотрела на меня. Потом этот не самый большой медведь неторопливо повернулся и спокойно ушел в молодую поросль. Туда же даже не бегом, а спокойным шагом направился пень, который оказался большим сытым кабаном... или кабанихой. А у медведя был большой хвост, значит, это не был медведь. Тогда кто? Хвост был большой и волосатый, что кабану не положено иметь. Так я думал до вечера, а после ужина с удивлением обнаружил, что у дикого кабана зимой совсем даже не поросячий хвостик, а вполне серьезная волосатая палка. Да и откуда в городе Потсдаме появится непуганный медведь, который, к тому же, пасется рядом с кабаном – потому что коричневый пень очень реалистично превратился в кабана.
6 марта
Был в библиотеке. Взял книгу рассказов известного писателя. Библиотекарь, немолодая женщина, поморщилась:
- Не люблю ее. А последний роман этого автора читали?
- Читал. Не понравился, хотя хорошо написан.
- Совершенно согласна. Уж очень копается в своих болячках.
- Я ведь из той же страны и того же поколения, всего на 5 лет старше. Это ведь и мои болячки.
- И мои тоже, хотя я на 5 лет моложе автора. Не люблю, когда расковыривают прошлое, даже талантливо.
- Расчесанное прошлое болит тем сильнее, чем талантливее его расковыривали. Особенно, если нет ни юмора, ни иронии. Только печаль, злость и жалость.
Женщина дает мне еще одну книгу:
- А этого автора читали?
- Читал. Хорошо пишет, и язык, и форма очень неплохие.
- И лицо интеллигентное, и рассуждает здраво и спокойно.
- И потому он гораздо страшнее тех дураков, что фашиствуют открыто.
Библиотекарь улыбнулась, помолчала и сказала:
- Смотрю дебаты дозволенных кандидатов в Российские президенты и страшно мне становится. Сейчас выберут Путина, а через 6 лет поменяют конституцию, чтобы опять «выбрать» Путина, но не получится. Развалится Россия так же, как в 91 году развалился СССР.
- А потом будут искать виноватого, - продолжил я. – И обязательно найдется новый Горбачев, новый Ельцин. Только Горбачев, который совсем недолго был последним в кресле «Верховного», всего лишь сопроводил и констатировал развал СССР, слава Богу, малокровный. Потому что двигалась страна к развалу десятки лет, сочиняя – в рабочее время и за большие деньги! – идеологию, вместо того, чтобы работать. А путинский развал будет естественным продолжением 24 лет «талантливой» работы, когда много болтали о великой стране, которую превратили в ...
Искать национальную идею надо после работы, а не вместо работы. Сначала кушать, потом возвышаться. Потому что если наоборот, скоро не будет что кушать, а чуть позже – кому кушать.
Я это сказал – и написал! – очень давно. Но они не услышали. И не прочитали. А напрасно. Наверное, потому что идеологи всегда хорошо кушают. Или я ошибаюсь?
Моя собеседница покачала головой:
- Жалко страну, жалко народ. Мы ведь все оттуда вышли. Мне и сейчас без русского языка долго не прожить, одиночество одолеет.
7 марта
Что же ты делаешь, Осень моя?
Всю ночь шел снег, но холодно не стало. Утром посмотрел в окно и увидел грустную картину поздней осени, может быть, начала теплой зимы. Деревья и земля припорошены матовым снегом, пасмурно, но не туманно. Булыжник под окном прикрыт снежным покрывалом толщиной в 2-3 сантиметра. Следы недавно проехавших автомобилей мокрые и грязно-серые, равно как следы обуви немногочисленных прохожих. А сейчас, ближе к полуночи, снег остался только на обочине. Булыжник оголился, остатки грязного снега закатаны колесами автомобилей в щели между камнями и только вдоль колеи.
Утром пришлось поехать в город на велосипеде, несмотря на мелкий противный дождь и слякоть, а когда возвращался, посветлело, потеплело, дождь прекратился, слякоть и грязный снег исчезли с дорог, но асфальт был мокрый. А ездил я к зубному врачу для того, чтобы выбрать один из предложенных мне вариантов «реставрации» зубов. После подробного и доброжелательного разъяснения моих несчастий, я спросил:
- А что бы Вы выбрали на моем месте?
- У вас есть проблемы со здоровьем?
- Нет.
- А сколько лет Вы предполагаете прожить: 5, 10, 15?
- До 120, - отшутился я.
- Ну, тогда протезирование, - улыбнулся молодой, спортивного телосложения врач.
10 марта
Хотя позавчера заметно потеплело, на Хавеле в тенистых местах у берега множество птиц все еще неторопливо разгуливало по свинцово-серому угрюмому льду. Но два подряд теплых дня все изменили. Резкое, контрастное освещение солнечных морозных дней зимы сменилось ясным, отчетливым, но мягким светом первого теплого дня весны, когда воздух вкусный и прозрачный. Земля оттаяла и дышит. Весна Саврасова. Светло, легко и улыбаться хочется. Весна свежести и утренней радости. Ближе к вечеру на месте солнца непонятно как оказался огромный светящийся блин, постепенно расплывающийся и неторопливо переходящий в серебристую голубизну. А вокруг и поперек этого блина поплыли сажевые облака. И было светло и не мрачно.
12 марта
На улице тепло и матово полупрозрачно: то ли моросит, то ли туман, но скорее всего и то, и другое. Сижу у окна в уютном кресле и вспоминаю отчасти под впечатлением грустных, даже иногда унылых рассказов Людмилы Улицкой (что не мешает им быть хорошими), отчасти - потому что старый и мне есть что вспомнить. Только расковыривать болячки не буду... если получится... Нарочно не буду, только если к слову, по ходу воспоминаний.
Мне 13 лет. Иду домой из школы. Прохожу мимо главного штаба морского флота (так мы тогда думали), поворачиваю налево в Лучников переулок, и в этот момент у моего огромного, старомодного кожаного портфеля, подаренного совсем недавно дядей Ефимом, отрывается ручка. Но у меня есть веревка, я привязываю ее к какой-то крепкой части портфеля и тащу его по асфальту за эту веревку. До моего дома недалеко, метров пятьдесят. Мне весело. У самого подъезда слышу знакомый громкий голос: Шульберт!
Оборачиваюсь: меня догоняет еще не сильно пьяный дядя Вася, Василий Гергиевич, муж маминой двоюродной сестры тети Жени. Он алкоголик, но не такой, как мои дядя Боря и дядя Исаак, которые не становятся от водки злыми и агрессивными. У него белая горячка. Я, к счастью, не знаю, что это такое и не пугаюсь. Более того, я рад видеть дядю Васю.
- Шварцы дома? – спрашивает он и сам же отвечает, - пойдем, проверим.
До войны дядя Вася был бегуном, чемпионом Москвы. В самом начале войны его ранили, одна рука у него была в два раза тоньше другой. Он стал пьяницей и спортивным корреспондентом какой-то газеты, кажется, «Правды». Меня он иначе как Шульберт не называл, но я не обижался. Вспомнил я его по двум причинам. Первая: выпив и сильно захмелев, он выходил из своего дома на Малой Лубянке с окнами на ворота туда и долго бродил по городу в полном одиночестве, никого не тревожа и ни разу не попав под машину, читая громко стихи Есенина. Вторая причина такая: на вопрос о том, любит ли он евреев, он ответил (в ситуации, когда от ответа зависела его судьба и жизнь): «Нет. Только Женьку люблю и Шварцев». Его не тронули. Женька, тетя Женя, Евгения Наумовна, дочь Марии Самойловны, старшей сестры моего деда Израиля Шварцборд, - была его жена. А Шварцы – это сокращение фамилии его еврейской родни.
Летом на рассвете проснулся от истошного крика:
-Твой муж залез на мою жену!
- Отстань...
- Твой муж залез на мою жену!
- Отстань, г... к!
- Ты что, не поняла, дура старая! Твой муж... – Г...к замолчал, послышались странные звуки, напоминающие о насилии, и тот же голос спокойно сказал:
- Так залезай на меня, если сможешь... Или пойди убей кого-нибудь, лучше его. Она же не виновата, что ты пьяница и импотент. А... вон он идет, кстати. Ступай, поговори с ним, пока я за дело не принялась. Г...к! И он – тоже г...к и б...н.
Я не выдержал и выглянул в окно. Посреди Лучникова переулка стояли рядышком высокая, красивая дворничиха Катерина и худосочный с испитым лицом сантехник Коля. А из подворотни выходил, блаженно улыбаясь, наш участковый в тапочках на босу ногу, форменных брюках с подтяжками, но без кителя.
- Ребята! - протянул он, широко раскрывая руки, как для объятий. – Все улажено, она больше не сердится, иди домой, Николай Иваныч. А ты почему не спишь, Катя?
Участковый вдруг остановился, опустил руки, что-то правильно понял и побежал вниз по переулку. Дворничиха глубоко вздохнула и сказала, даже не глядя на сантехника:
- Всегда одно и то же. Иди домой, Коля.
Мне тогда было 16 лет.
Эта история – истинная, правда, слегка отредактированная и – не преукрашенная, наоборот – упрощенная. Выкинут мат, «остроумные» комментарии из открытых окон, свист и хохот уличной шпаны. Участковый был не мужем, а приходящим сожителем, который пользовался своим служебным положением и не только с Катей, но и со многими другими, которые от него зависели. У дворничихи Кати была служебная квартира, очень маленькая, где она жила с тремя детьми. В квартире не было отопления и канализации – только холодная вода и ведро под раковиной. Все дети были очень похожи на мать, все получили высшее образование. С младшей дочерью Кати я был дружен в школьные годы.
И Николай Иваныч - реальное лицо, типичный представитель испитого, грязного, дурно пахнущего племени московских сантехников. Правда, работать он умел, даже когда едва стоял на ногах.
Фамилия дедушки, бабушки, мамы была Шварцборд. Мы жили в квартире №2, а в соседней квартире №1 жили две старые девы с фамилией Вайсборд. Старшая, Рива была маленькая, остроносая, темно-седая, тощая и молчаливая. Младшая, Паша была того же роста, но в два раза шире – именно шире, не толще, - совершенно седая, улыбчивая, разговорчивая, с носом картошкой. Они жили в небольшой комнате с окном во двор, серенькой, аскетично обставленной, но всегда прибранной и чистой, одевались в унылые серые балахоны и причесывались прямолинейно просто. Их не любили, но не обижали. Иногда обзывали за глаза. Как обзывали – не помню, но уважительно, не матом. Жили они по тем временам вполне обеспеченно, чего нельзя было сказать по их виду, одежде, поведению. Обе получали пенсию: Паша – по старости, Рива – персональную республиканского значения, что тогда означало: очень большая с допуском к закрытым магазинам (распределителям). Рива была членом партии с 1917 года и участвовала в Революции. Не спрашивайте, какой партии, потому что другой партии не было и не могло быть тогда. Не спрашивайте, что она делала и как выжила: никто никогда об этом не говорил. А сама Рива была тихая, печальная, похожая на мышку старушка с неплохим русским языком. И только один раз совершенно случайно я услышал их разговор с Пашей на напевном идише и удивился. Ну, дедушка Израиль и бабушка Сара могут иногда говорить на идише, им это простительно. Но старые большевички, которые еще при Ленине!
Тут я умолкаю, потому что мне сегодняшнему очень хочется сказать: «Бегали с пистолетом и делали революцию, а теперь им стало больно и стыдно за содеянное». Но тогда я, мальчишка-школьник, ничего не понимал и даже не догадывался спросить и подумать. Спросить было не у кого, а думать было опасно. Да и зачем? Эти сестры были мне неинтересны. Просто фамилии похожие.
14 марта
Третий день сумрачно, прохладно, солнце не показывается. Периодически идет мелкий надоедливый дождь. Я его чувствую, но гулять он не мешает. Дождь такой слабенький, что асфальт мокрый, а луж нет и земля в лесу почти сухая. Летят журавли, кажется, на северо-восток. Очень громко и звонко стучат дятлы. Бегают по своим делам кабаны. Уже больше недели вижу в вырытых кабанами ямах картошку. Не знаю, кто ее разбросал, и удивляюсь: никто эту картошку не ест. Тепло – холодно, пасмурно – солнечно, идет дождь - или сухо: весеннее разнообразие. Только одно постоянно: легкий бодрящий воздух и изо дня в день хорошее настроение. «Зима напрасно злится...» - знаю, знаю, у Тютчева «...недаром злится», но мой неправильный вариант мне больше нравится. Моя зима напрасно злится, не кончается моя осень, пришла еще одна весна, потом будет лето и опять осень моей Осени.
Года два тому назад Зина прислала мне свои соображения о том, как надо писать настоящий английский детектив. А год назад я вспомнил об этих «инструкциях» и написал отчасти под их влиянием небольшой отрывок в романе «Умер старый человек».
«Генрих уехал, и Эльза впервые за долгое время осталась одна. Домой после работы пошла пешком самым длинным путем. Дома никак не могла ни на чём сосредоточиться. Хотела было начать генеральную уборку, но передумала: лучше в выходные, чтобы не слишком скучать. Решила отдохнуть, устроилась поудобнее в кресле у телевизора в салоне и привычно задремала. Проснулась, когда кто-то закричал «Го-о-ол!», увидела бегающих во все стороны с мячом и без мяча взрослых мужчин и беснующиеся трибуны, выключила телевизор. Пошла на кухню, съела два яблока и кусочек горького шоколада. Потом вернулась в салон, тоскливо оглядела комнату, нашла в книжном шкафу потрёпанный детектив, села в то же кресло и наладила освещение.
Первые три страницы никого не убивали и никому не угрожали. Более того, все три страницы ушли на подробное изложение постельной сцены с участием двух женщин и одного мужчины. На четвертой странице этот мужчина убивает одну из женщин по неосторожности какой-то неизвестной Эльзе сексуальной игрушкой. Эльза икнула, перескочила на двадцатую страницу и прочитала про частного детектива, который выясняет в секс-шопе непонятные подробности с употреблением загадочных слов, которые раньше ей никогда не встречались. Ещё через несколько страниц испуганная стюардесса бежит из хвоста самолета в кабину пилотов, потому что обнаружила ту самую сексуальную игрушку в туалете, заляпанную густой кровью, которая чуть позже оказывается губной помадой в смеси с... «О, Господи!» - и Эльза отнесла детектив в помойку.
Посмотрела на часы – Генрих должен был уже доехать. Позвонила, долго ждала и не дождалась ответа. Пошла гулять. Побродила по знакомым улицам, зашла в супер перед самым закрытием, купила хлеб, зелёный лук, селёдку и мороженое. Вернулась домой, сварила картошку и съела с селедкой и луком. Мороженое, которое ей не понравилось, убрала в морозильник, где обнаружила две другие неначатые упаковки. Закрыла морозильник, села за стол, подперла голову ладонями, закрыла глаза и несколько минут так просидела. Потом вдруг тихонечко засмеялась: «Что же это я делаю. Так нельзя, можно с ума сойти». Встала и пошла искать книгу. Нашла Швейка по-немецки. Стало любопытно, начала читать. Перевод был хороший, даже слишком хороший. Эльзе показалось, что Швейк потерял некоторую простоватость, наивную прямолинейность чешского оригинала. (Эльза родом из Чехии). Но после американского... или английского детектива читать Швейка было легко и приятно».
В этом отрывке соблюдены все правила написания классического детектива. Есть убитая, есть орудие убийства, появился сыщик - и назван убийца. Это последнее вызывает сомнения в правильности написания детектива, но! Будем внимательны: «...убивает одну из женщин по неосторожности какой-то неизвестной Эльзе сексуальной игрушкой». А виноват ли этот мужчина? Может быть, секрет в неизвестной сексуальной игрушке? Может быть, этого любвеобильного мужчину подставил истинный убийца, который еще не появился и у которого есть мотив, причина убийства именно этой женщины? Пойдем дальше: убийства женщины именно в такой пикантной ситуации? А что это за игрушка и как она попала в таком неприглядном, даже непристойном виде в руки испуганной стюардессы? Может быть, именно эта стюардесса и есть...
Не правда ли, все очень просто и даже логично. Осталось начать и кончить. Есть желающие – пожалуйста, дарю, вперед и с песней. Только не надо опускаться до порнографии и мелочных сексуальных подробностей.
Мотив убийства конечно есть, хотя мы его пока не знаем. Первое убийство в постели, с которого начинается роман, оказывается случайным, непреднамеренным. Мотивация у убийцы остается, и потенциальная жертва начинает о чем-то догадываться, но долго не решается объясниться с сыщиком, а когда, наконец, решается, погибает еще одна невинная жертва, и дело приобретает совершенно неожиданный оборот.
Стоп! Дело, развитие событий приобретает неожиданный оборот - или процесс написания английского детектива двигается неправильно, нарушая правила... Какие правила? Кто их придумал? Вот возьму и сделаю сыщика убийцей, а кажущийся первоначально убийцей станет жертвой мотивированного заказного убийства.
Еще чего не хватало, ведь в таком случае надо будет представить читателю заказчика. Понятно, о чем я? Нет? – и мне тоже непонятно. Зато детектив получится – конфетка, шоколадка, шотландское виски или даже Шанель №5.
17 марта
Холодно. Земля со вчерашнего дня припорошена снежной крупой, которая лежит себе тоненьким слоем и не тает. Утром вышел с собакой на минуточку. Светло, свежо, зябко. Собака добежала до ближайшей кучи лесного мусора, сделала свои дела и настойчиво потянула домой. Уговаривать ее бесполезно, она лучше знает свои потребности и возможности. Иногда я сражаюсь с ней, но сегодня сразу согласился. Именно согласился, а не капитулировал.
Облака, которыми ровненько прикрыто все небо, не плотные и постепенно становится светлее. Очень хочется продолжить «и теплее», но это будет неправдой. Сильный восточный ветер размахивает голыми деревьями, как хлыстами. Оденусь «правильно» и пойду искать весну.
Гулял в лесу очень бодрым шагом. Сначала было холодно, через 40 минут согрелся, через час стало совсем тепло, а когда возвращался домой, распахнул куртку настежь и все равно было жарко. Но не потому, что потеплело и снег начал таять – отнюдь, щеки покалывало от сильного ветра и уши мерзли. А потому, что хватило сил быстро, без остановок двигаться и не забывать размахивать руками. А весну я сегодня не нашел, не было сегодня весны, подождать придется.
Читаю иронический детектив второй день и до сих пор не понял: почему «иронический»? Доскакал почти до конца – не читать же такую литературу медленно, внимательно и с удовольствием, как беллетристику – ничего не понял, хотя до конца романа осталось всего-то 10-15 страниц. Не понял, зачем и о чем, почему это детектив и почему этот чрезвычайно многословный детектив называется «ироническим». К автору претензий никаких нет и быть не может, все претензии – ко мне от меня. Говорили же мне умные люди, предупреждали – не надо, не читай этого автора! Но они были не правы, умные люди: я не зря потратил время и теперь я знаю не только, почему не надо читать такую литературу, но и продвинулся на полшага вперед в понимании того, о чем и как не надо писать.
Сразу же должен извиниться: автор и его многочисленные читатели не виноваты в том, что я ничего не понял. Не читал детективы – и не читай, не писал – и не пиши. И помни: детектив – не изящная словесность, а текст для получения гонорара автором и ускорения бега свободного времени читателя в общественном транспорте.
18 марта
Холодно, ветрено и солнечно.
Сегодня выборы президента России В.В.Путина. Я не ошибся, не оговорился – выборы Путина в президенты. Что это значит? А вот что: «Все идеологии рано или поздно заканчиваются саморазрушением. К сожалению, всегда есть фанатики, которые сражаются за свою идеологию до последнего вздоха». И все. И хватит о грустном.
19 марта
Еду к Ире в Фульду.
Сначала – невезение. Не пришел автобус, который должен ходить с интервалом 40 минут. Потом удача: поднял руку и первая же машина остановилась. За рулем малолитражки сидит старая женщина с сигаретой в руке, на заднем сидении – большая черная собака с совершенно седой мордой. Собака молча приподнялась, познакомиласъ со мной и снова легла на сидение.
- Она хорошая… старая… ей 14 лет, - сказала женщина.
Негромко звучит музыка. Не попса, не реп, не рок – спокойная классическая музыка. С минуту мы помолчали, потом немного поговорили. Женщина предложила перейти на английский, я старался говорить по-немецки. Узнала, что я еду от одной дочери к другой, сказала, что у нее тоже двое детей. Спросила, сколько лет моей старшей, улыбнулась: «Мы старые». Когда я выходил из машины, сказала:
- До свидания! Сегодня у нас еще один хороший день.
Нет. Точнее будет:
- Будем радоваться, что нам дано прожить еще один хороший день!
Выходя из машины, я ей улыбнулся и сказал:
- Спасибо! Совершенно с Вами согласен.
А потом вспомнил первоисточник:
«Лишь очень немногие живут сегодняшним днем. Большинство готовится жить позднее.»
«Дай Бог тебе жить все дни твоей жизни.»
Дж. Свифт
Странно. Незнакомая женщина, при встрече не узнаю. А очень спокойно и приятно было, как с близким человеком.
На главный вокзал Берлина приехал за 40 минут до отправления поезда. Народу много, ждать тоскливо, а поезда все нет и нет. Точно в минуту отправления поезда по расписанию объявляют по радио, что это мероприятие состоится через 10 минут, но с другого пути. А потом еще и еще отодвигают отправление. Посадка начинается только через 40 минут после указанного в расписании времени. Столпотворение, но без ругани. Я вхожу в вагон одним из последних и с удивлением и непониманием вижу, что на всех местах вывешены таблички: «Возможно, зарезервировано». Пожав мысленно плечами, сажусь на свободное место, но меня еще до отправления поезда вежливо просят освободить его. Пересаживаюсь и удачно, больше меня не беспокоят.
20 марта
Целый день пасмурно, периодически идет снег, то мелкой крупой, то большими хлопьями. Безветренно. Снег падает с неба камушками, потому что влажный и тяжелый. Небольшой минус: земля быстро укрывается белой тонкой простыней, которую с тротуаров тщательно выметают на мостовую владельцы небольших 2-3-этажных домов, а в этой части города почти нет высоких многоквартирных домов. Почти все эти «дворники» пенсионного или «постпенсионного» возраста. Когда я прохожу мимо и здороваюсь, как тут принято, они выпрямляются, опираются на деревянную лопату или метлу и отвечают спокойно и без раздражения, возводя руки и глаза к небу:
- Весна?! Март?!
Я понимающе улыбаюсь и говорю в ответ что-нибудь вроде: «Удивительно!» или «Не может быть!»
Проходит 2-3 часа, и снег стаивает. Не надо было его счищать? Надо! Тут мои сомнения не поймут, дворники-пенсионеры не поймут. Если они всю жизнь так делали, то почему теперь, когда пришла их осень, осень их долгой жизни, надо начать жить по-другому?
После обеда цикл полностью повторяется и к закату тротуары мокрые и черные – нет снега. Зато небо чистое и светлое, а солнце огромное, золотое, и легкие закатные облака не столько красные, сколько золотые.
21 марта
Проснулся в 7 часов, посмотрел в окно и ахнул: слепящее небо, холодно, и все вокруг сверкающе белое! Снег на крышах домов и машин, на дороге и тротуаре, в палисаднике и во дворе ближайшей школы, где через пару часов во время перемены играющая детвора будет напоминать ожившие картины Брейгеля. Обрадовался и после завтрака пошел бродить по снегу. Когда вышел из дому, было очень холодно. Пока гулял, солнце поднялось повыше, растопило почти весь снег, и я понял, что перекутался. Домой вернулся совершенно мокрый.
Закат был такой же, как вчера, только еще ярче и красочнее. Снега не осталось, и заиграли приметы весны: пышно цветут темно-фиолетовые крокусы, выбросили стрелки нарциссы, густо прорезаются тюльпаны. Удивительно, ведь только что эти цветы были прикрыты снегом, а ночью было очень холодно.
22 марта
Сразу после завтрака с низкого, равномерно сизого неба пошел снег. Сначала мелкий, как манная крупа, потом крупнее, еще крупнее и через полчаса огромные снежные хлопья разудало летели вниз почти отвесно. Но холодно не было, и снег быстро стаивал. К обеду стало светлее, и крупные снежинки превратились в едва заметные иголочки, покалывающие лицо.
Ну, где же ты, весна? Оптимизм – оптимизмом, а реализм – реализмом. Может быть, зима не напрасно злится? Не навоевалась еще? Свои, традиционно зимние месяцы были теплые и бесснежные, вот зима и ищет виноватого. А про меня забыла, до меня ей и дела нет: холодно – оденься потеплее, мокро – привыкай или сиди дома, солнца не хватает – скоро лето, скоро на жару будем жаловаться. Но самое главное – выбора нет никакого. Только принять, понять и надеяться.
Осень моя! Куда нам с тобой торопиться? Будет и весна, и лето, и сентябрь, и еще один Новый год. А если повезет – следующая зима будет снежная, и я еще не раз покатаюсь на лыжах. И внуки меня порадуют – оптимистам всегда везет… почти всегда. Спасибо тебе, моя Осень.
28 марта
Война. Большая, малая; Великая, Мировая, столетняя; освободительная (справедливая) и захватническая (несправедливая). Гибнут люди, горят леса и города, исчезают с лица земли одни государства и возникают другие. Нищета, голод, порабощение одних и обогащение других. И нет этому конца?!
- Война - нормальное состояние человечества, - сказал мне молодой израильский араб, санитар большой Иерусалимской больницы, во время операции «литой свинец».
- Так ведь люди гибнут!
- Ну что же делать, на то и война.
- Не только мужчины. Женщины и дети тоже гибнут.
- На войне - как на войне.
- Так ведь жалко их!
- Конечно, жалко.
- Сам-то ты - что думаешь?
- А что тут думать: повоюют и перестанут. А лет через 5–7 опять подерутся. Так всегда было, есть и будет. Тем более на Ближнем Востоке, в арабском мире.
- Ну, а ты-то сам... – Не слушает меня, продолжает свою мысль.
- И ничего тут не поделаешь. Это природа человеческая. – Помолчал и продолжил: - А меня позовут, и я пойду воевать.
- За кого, с кем, за что?
- А это не важно. Мужчина должен быть мужчиной...
Это небольшой отрывок из рассказа «И это был сон», который я написал 4 года назад, в самый разгар событий в Украине за несколько месяцев до присоединения Крыма к России. Рассказ полностью придуманный, совершенно не реалистичный. Хотя некоторые коротенькие сценки, из которых выстроен этот рассказ, выдраны из моей давней и недавней жизни.
«Молодой израильский араб» в реальной жизни женат на украинке, окончил в Украине медицинский институт и подрабатывает санитаром, готовясь к дипломным экзаменам. Так он сам мне говорил, и правда это или выдумка – на его совести. Или на моей, поскольку я его имени не называю.
Маленькое уточнение, которого в рассказе нет. Этот молодой, высокий, стройный санитар, чем-то отдаленно напоминающий Захара Прилепина, сказал: «Мужчина хоть раз в жизни должен пройти через войну, страх смерти и убийство. Иначе он не достоин уважения и не может считать себя мужчиной».
А я не воевал, не убивал. Страха смерти в горах, когда я несколько раз был на волосок от катастрофы, не было – реальность опасности я осознавал не сразу, потому что «в тот самый момент» надо было действовать. Значит – я не мужчина. Хотя и женщиной меня нельзя назвать. Я просто старый человек, который не может расстаться со своими убеждениями, иллюзиями, со своим пониманием, что такое жизнь, «что такое хорошо и что такое плохо».
2 апреля
Несколько дней не работал. Гулял, встречал весну, которая в этом году опаздывает. Сегодня тепло, редкие облака неплотно прикрывают солнце. Орешник уже сбрасывает сережки, ива опушилась. Почки проклевываются и набухают, цветов все больше, лес очень медленно теряет прозрачность. Птицы стали веселее – или мне только кажется? Острова пашни вокруг города подсыхают, но еще не зеленеют. Зато озимые очень заметно пошли в рост и радуют взор.
Не работал – это не совсем точно, потому что до потери зрения просматривал старые тексты в поисках… сам не знаю, что искал. Параллельно правил, редактировал, оценивал. Иногда расстраивался и кривил носом, иногда удивлялся и соглашался сам с собой: «Этот отрывок получился… кажется, получился». А сегодня после обеда нашел несколько строк, которые точно отражают мое настроение и отвечают на странные ультрапатриотические высказывания, типичные для многих… некоторых известных и даже неплохих российских писателей:
«Фундаментальный вопрос вопросов, который почему-то никто не поднимает: каким путем образовалась огромная Российская империя, наследником которой стал СССР? Неужели все запамятовали и не знают, что пошла в рост земля русская с маленького Московского княжества? Что вся история России – это непрерывные войны, покорения, «прорубленные окна», добровольные присоединения с миллионными жертвами тех, которые не хотели добровольно?»
4 апреля
Добавление, вернее продолжение написанного 5 декабря о неверующей девочке, которая совершенно самостоятельно, без агитации и уговоров взрослых решила пройти обряд конфирмации.
Наш еврейский Бог сходит с ума от одиночества и не дает людям покоя.
Меир Шалев
Все предрешено… осталось лишь выбрать.
Еврейская мудрость
Четыре месяца размышлений, хотя и не частых, занятия с пастором раз в неделю, трудности и нелады в семье, навели девочку на странную, еретическую мысль, которую она очень долго не могла высказать вслух и потому таила ее в себе. Но не выдержала и записала в своем дневнике:
«Перед сотворением мира Бог спал и накапливал силы. Сама работа по сотворению была огромная, бесконечно трудная даже для Бога, поэтому после нее совершенно необходимо было выспаться и отдохнуть. Проснувшись, Бог огляделся вокруг и понял, что созданный им мир несовершенен. Он же умный, он должен был это понять. Он же мудрый, он должен был признать свои ошибки и не сваливать вину из века в век на человека. Конечно, человек грешен, глуп по сравнению с Богом и очень часто ведет себя плохо, бесчестно, жестоко, по-скотски. Но ведь несовершенство творения – это следствие его божественных ошибок! Разве не обязан Бог осознать свою огромную вину перед человеком? Тогда почему он так бесконечно долго смотрит, удивляется, тяжко вздыхает – и ничего не делает? Почему не приходит на помощь человеку, человечеству, всем нам в трудную минуту, он же всесилен. Где ты был, когда… или когда…»
Эти когда нельзя доверить никому, даже бумаге. Оно и неважно, у каждого человека найдется множество подобных когда.
Ну как с такими грешными мыслями идти на конфирмацию!? В 13 лет девочка может быть умнее, честнее и мудрее, чем я в свои… «Для меня так это ясно, как простая гамма». Девочка еще сомневается, но скорее всего конфирмация не состоится. Так мне кажется, сегодня кажется.
- Дед! А почему Бог не улучшал мир после сотворения? Это странно и неправильно. Он же всемогущ! И нельзя же так долго ничего не делать. Подумаешь, «все предопределено».
У человека – век, у Бога – вечность. Бог только подумал, что впереди полно времени, некуда торопиться, а человека уже давно нет в живых. Прав ли ты, Господи? Пожалей детей своих несовершенных и небезгрешных. Вы подумайте: разве это не справедливо будет, если тот, кто наделал множество ошибок в столь важном деле, как сотворение мира, примет активное участие в исправлении своих ошибок и подарит… нет – вернет нам немного счастья и покоя?
5 апреля
В молодости я часто ходил на концерты, обычно в Большой зал Московской консерватории, реже – в Малый. Зал Чайковского я не очень любил, но именно в этом зале в 64 году на моноспектакле Аспасии Папатанасиу «Медея» Эврипида я увидел совсем близко двух актрис: царственно величественную Елену Гоголеву и божественно красивую Элину Быстрицкую. Они неторопливо, молча, глядя прямо перед собой, прошли на свои места в двух шагах от меня. Удивительно, правда? Полвека прошло, а помню; закрываю глаза – и вижу. И не только этих двух женщин, но и лица онемевших «рядовых» зрителей, провожающих их медленным поворотом головы.
Концерты тоже помню, и не только великих мастеров – а я слышал Ойстраха, Шеринга, Стерна, Рихтера, Рубинштейна, Бернстайна, юного Кисина, Кремера, Ростроповича, Наташу Гутман, Караяна … долго могу продолжать; но и давно забытого Бусю Гольдштейна и Игоря Ойстраха, слепого пианиста Леонида Зюзина, бывал на первых конкурсах Чайковского. Я же не виноват, что почти все они были евреи.
Живя в Иерусалиме, я имел возможность слушать концерты современных композиторов. Иногда это было интересно, иногда не очень, иногда забавно. Именно об этом небольшой рассказик, написанный поздно вечером после концерта в зале «Генри Краун» 8 лет назад.
КОНЦЕРТ СОВРЕМЕННОЙ МУЗЫКИ
Зал в форме крутовосходящего амфитеатра был небольшой. А оркестр – очень... И громкий. Очень. Тромбонисты дули, не жалея сил; флейта-пикколо яростно взлетала в небо; тарелки грохотали, как медный таз для варенья – только громче. Постепенно оркестр разогрелся и стал звучать даже красиво, хотя все-таки слишком громко. Это, однако, были цветочки; испытание началось, когда вступил певец: невысокий очень немолодой полный мужчина с дребезжащим сипловатым голосом. Скорее тенор, чем баритон. Оркестр играл натурально; солист пел с микрофоном. Исскуственное звукообразование: симфонический оркестр и человек со слабым, нервным, очень подвижным голосом, держащий микрофон у самого рта.
Когда трубы, тромбоны, валторны и другие дудки играют фортиссимо – струнные могут играть что угодно; почти что угодно. Они все вместе воспроизводят гудение шмеля на фоне непрерывных раскатов грома. Точно также огромный оркестр ласкал слух по сравнению с ревом певца. Нет, певец, наверное, пел хорошо. Но – прямо в микрофон. А усилители и звуковые колонки хорошо делали свою работу. В итоге весь этот гудящий, шипящий, грохочущий, сверкающий раскат грома с бешеной мощью водопадился в мои уши и взрывался, норовя разнести голову на куски.
Я зажал уши ладонями и уперся локтями в колени. Стало легче. Следующий эпизод исполнялся пьяно. Я выпрямился, убрал ладони с ушей; приготовился слушать. Напрасно! Через минуту (max!!!) оркестр взорвался с новой силой, а певец, соревнуясь с ним, стал выдавать непрерывным потоком рулады такой яростной напряженности, что "наверху" услышали. Оркестр тоже щебетал очень громко.
Сидя в десятом ряду амфитеатра, я вдруг почувствовал запах кожи. Скосив глаза направо, я увидел коричневый шлепанец, покоящийся на спинке соседнего кресла (где никто не сидел). Это он – башмак без задника – пах свежей кожей... Ноги, к счастью, были чисто вымыты.
6 апреля
На вершине старой березы сидит «лицом» к солнцу сорока, сверкая белой грудью. Небо приветливое, голубое, холодное. Ночной иней растаял и трава светится высыхающими брызгами. Каштан выпустил на волю первые, еще не развернувшиеся, листья. Другие деревья не торопятся.
Прилетела сойка, посидела и поискала на сосне, на орешнике, попрыгала по траве. Превратилась в дрозда и бегает вокруг меня; и что-то находит.
7 апреля
Они все разные: умные и не очень, остроумные и требующие объяснить каждый анекдот, молодые и старые, веселые и угрюмые, толстые и тонкие, порядочные и сволочи. Все разные – и все одинаковые: они естественные. А я все время поглядываю на себя со стороны. И на каждого из них тоже смотрю изнутри и снаружи. И на нас обоих (или обеих – и так бывает) – изнутри и снаружи. И на тех двоих, что поссорились из-за пустяка и теперь враждуют всерьез и надолго – изнутри (каждого из них!) и снаружи.
Проходит время. Они женятся, появляются и вырастают дети. Они – и так бывает – разводятся. Дети, естественно, остаются с мамой – или с папой, что реже, но бывает, или… Но каждый раз – это их решение!!! А он (т.е. я) оценивает, взвешивает, проживает каждый день, каждый шаг, каждое мгновение изнутри и снаружи. И это не зависит от того, где он (я) сам находится, внутри или снаружи; хорошо мне (ему) или плохо; люблю (любит) или ненавижу (ненавидит); счастлив или умираю (умирает).
Я – Фигаро, я и тут и там. Я – везде. Я и береза, и сорока на ее вершине. Я – сойка, и дрозд, который бегает вокруг меня. И не могу ничего изменить. Пробовал – превратился в цветочек и стал смотреть, как за мной ухаживают, поливают, оберегают… И очень скоро встал на ножки и отошел подальше, чтобы посмотреть, как меня поливают. Увидел и испугался, захотелось закричать: «Что же вы делаете! Я еще живой, не обижайте, не унижайте меня!» Но вовремя остановился – это же я сам, по собственной доброй воле, по собственному желанию превратился в этот несчастный цветочек, для того чтобы… Для чего… а-а-а, конечно… И задумался: может быть, хватит, может быть, пришла пора пожить в свое удовольствие? Может быть! Только потом не жалуйся, когда превратишься в цветочек или в какое-нибудь другое растение безвозвратно, без права на апелляцию и помилование. Ты (я) этого хочешь?!
Прав ли я, о моя Осень? Скажи, что мне делать, как жить дальше?
8 апреля
Чудное утро! Слегка белесое голубое небо, солнце светит и греет, половинка луны туманится на юго-западе. Каштан, около которого я стою, равномерно раздувает свои почки; они похожи на плотно сжатый кулак, из которого торчат пальцы - носики будущих огромных листьев. Две сороки пролетели рядком мимо самой высокой в округе березы, нырнули вниз и исчезли. Маленькая девочка с огромными широко раскрытыми глазами ведет на утреннюю прогулку ласковую белую болонку. Мы знакомы. Собачонка приветливо крутит хвостом, девочка улыбается мне и солнцу.
Вечером два часа гуляли с дочкой в дальнем лесу. Было очень тихо, безветренно и покойно. Видели непуганного молодого зайца, который сначала неторопливо бежал по лесной дороге прямо перед нами, а потом неохотно свернул в сторону, вытянулся столбиком и долго косил глазом и шевелил длиннющими ушами, провожая нас. Мы пошли по той же дороге. Через пару минут мне почудилось, что кто-то нас догоняет, я обернулся - и засмеялся.
- Что случилось? – спросила дочь, посмотрела назад и пробормотала: - Не может быть!
Зайчишка сидел на дороге очень близко к нам, и уши его слегка покачивались. Немножко постояли, глядя друг на друга. Заяц не выдержал, прижал уши к спине и ровным скоком направился в придорожные кусты, где и исчез, бесшумно и бесследно. «До скорой встречи, приятель! – подумал я. – Буду рад повидаться с тобой еще раз. Береги себя. Не все такие «человеколюбивые», как мы с дочкой».
10 апреля
КРУГ ЗНАНИЙ
Чем больше круг твоих (моих, наших) знаний, тем больше длина окружности, отделяющей тебя (меня, нас) от неизвестного. Это верно! Но я уже давно стою лицом внутрь моего личного круга знаний и все новое невольно, хочу я этого или не хочу, сравниваю с тем, что внутри круга. И то, что не нравится, сравнения не выдерживает, представляется ненужным балластом - выбрасываю наружу. Поэтому круг моих знаний растет гораздо медленнее, чем в молодости и, тем более, в детстве.
Иногда внутрь круга проникают вроде бы ненужные, пустопорожние, неинтересные и даже мерзопакостные вещи, которые сравнить не с чем. Это бывает горько, печально, даже противно; но неизбежно и они остаются внутри. От этого есть, однако, и определенная польза: появляется предмет для сравнения – не наступай второй раз на те же грабли!
Пример 1. Часто приходится зубрить то, что нам совсем не интересно и не нравится, но необходимо, чтобы учиться и сдавать экзамены.
Пример 2. Недавно я узнал о человеке, которого в молодости и в зрелые годы считал своим другом, мерзкие, унизительные (для него, не для меня) факты. Я выбросил этого человека за борт. Конечно, имя его осталось в круге, но оно не занимает много места. Пример 3. Читаю современную литературу и, хочу я или не хочу, сравниваю с тем, что читал раньше (и не обязательно люблю или не люблю). И большинство выбрасываю наружу. Но это не вся правда: память о прочитанной макулатуре позволяет отбрасывать многое незнакомое по прочтении нескольких страниц. (Для сравнения: мой хороший знакомый заставляет себя прочитать до конца всякую книгу, которую начал читать, а потом плюется).
Пример 4. Простой житейский. Кто-то всю жизнь ест и пьет одно и то же, избегая всего нового и незнакомого. А другой с удовольствием пробует все новое: понравилось - хорошо, внутрь круга. Не понравилось - все равно внутрь круга: помни, сравнивай и не повторяй ошибку.
Весь день было душно и томительно. Неприятно давило прикрытое облаками солнце. Слабенький ветер не освежал. Ближе к вечеру на западе ненадолго показались островки чистого неба. Потом стемнело и стало понятно, что скоро начнется гроза.
Сильный ветер хлопает ставнями. В доме похолодало. Спать не хочется, хотя и пора, уже поздно. Хороших книг нет, макулатура, необязательное чтение надоело. На компьютер тошно смотреть. Сижу в кресле, закрыв глаза, и думаю. Ни о чем думаю в ожидании озарения. Как сказал, не помню кто, даже безделье заслуживает уважения, если его, бездельника, упорное нежелание, неумение работать, ничегонеделание никому не мешает и не приносит несчастье.
Мои домашние давно поняли, что если я долго сижу в кресле с закрытыми глазами и даже спокойно похрапываю, тревожить меня не надо. Я знаю, что дочери и внуки посмеиваются и частенько говорят, что я во время работы сладко храпел. Раньше я не верил, возмущался, протестовал: «Я так работаю! Думаю! В это время лучшие мысли приходят ко мне в голову!» Теперь я соглашаюсь: «Что же вы меня не разбудили?» Старшая дочь говорит: «Храпи, храпи. Мне это не мешает», - и смеется.
Я, наверное, очень старательно дремал и потому получил в награду замечательно выстроенный сон, правдоподобный и реалистичный в деталях, но по сути абсолютно несостоятельный. Вот краткое изложение этого сна:
Я, сегодняшний, седой и спокойный, с большим жизненным опытом за плечами, пришел в ту лабораторию, где больше чем полвека назад начинал работать после окончания института. Вижу моих ровесников и хочу поговорить с ними. Я имею в виду ровесников меня-тогдашнего: Яшу, Сашу, Сережу, Виталия, Нину, Люду, Валеру, Гену, Вадима, Славу. Хожу по коридору, захожу в кабинеты, вспоминаю, кто в каком кабинете работал, вижу многих из них – и молчу. Кто из вас сегодня жив? И о чем будем говорить, если каким-то чудом встретимся не-во-сне?
А вот и тот самый Джон, о котором не так давно Зина сказала: «Уберите его, он такой противный!» Не могу, Зина. Это тот самый Джон, которого я совсем недавно помянул в примере 2. Это он был моим другом, а стал…
А ПРАВ ЛИ Я, ДЖОН?
Воспоминание о человеке, которого я считал своим другом
Он был невысок, с неширокими сильно покатыми плечами и небольшим остреньким животиком. Из-за этого казался меньше ростом, чем был. В 27 лет, когда я с ним познакомился, он был солнечно лыс, и трудно было поверить, что 4-5 лет назад у него была негритянская шевелюра.
Неопрятен в одежде и еде. Кажется, нет - я уверен, что он сам об этом хорошо знал; не догадывался - знал. Но ничего не мог противопоставить своей натуре, смирился и сам над собой посмеивался. Превратил эти «мелкие» недостатки в оригинальные особенности, считая, отчасти справедливо, что его «достатки» компенсируют и перекрывают его недостатки.
Над ним частенько подшучивали, но и он был большой любитель подшутить над другими. Правда, шутки его частенько были грубоваты и вульгарны, хотя и не обидны и не злобливы.
Единственный поздний ребенок очень немолодых, попросту старых родителей. Очень любил спорт и сам хотел бы выглядеть крепким и стройным, но в реальности все было до смешного наоборот. Сильно близорукий, с шаркающей, семенящей походкой, неуклюжий, неорганизованный, забывчивый. Иногда - непредсказуемый...
Вспоминал, вспоминал, вспоминал... И вспомнил, вернее с удивлением согласился сам с собой: над ним шутили, но не издевались. В неофициальной обстановке по имени его называли редко, для большинства старых друзей и новых хороших знакомых он был Джон. На работу Джон ходил с очень большим недавно купленным портфелем, но никто никогда не видел, чтобы он открывал его. Решили проверить и положили в портфель кирпич, завернутый в белую бумагу. Кирпич тяжелый, примерно 2,5 кг. В начале и конце рабочего дня кто-нибудь «взвешивал» рукой портфель и с удивлением обнаруживал, что кирпич все еще там. Через неделю я сжалился и объяснил Джону, почему портфель тяжелый.
«Мерзавцы!» - засмеялся Джон, причем обиды в его голосе я не услышал. В тот же день вечером, уходя с работы, я обнаружил, что моя новая велюровая шляпа (был грех, носил шляпу, как многие) вывернута наизнанку, а Джон хихикает, опустив голову со своим нестандартным еврейским носом - помесь орлиного с утиным, поглядывает на меня крохотными глазками поверх сильных очков. Каюсь: то, что я сделал в ответ, была не просто шутка, но скорее месть за «страдания» моей шляпы. У Джона была хорошая серая шляпа с подкладкой в виде кожаного обода. Шляпа была немного велика и ему приходилось натягивать ее «на уши», чтобы не сваливалась с головы. Я начал подкладывать каждый день под кожаный обод тоненькую полосочку бумаги. Через пару дней шляпа стала хорошо сидеть на голове. Потом стала чуть маловата. В конце рабочего дня вся лаборатория приходила смотреть, как Джон надевает шляпу, не понимая, почему она очень медленно, но верно уменьшается в размере. Дней через 10 – 12 сильный ветер сорвал с головы шляпу, которая к тому времени налезала только на макушку. Джон побежал ее догонять и едва не попал под машину. На следующий день он пришел на работу в новой шляпе.
Это не конец истории. Через несколько месяцев, будучи у него в гостях, я увидел на вешалке ту самую шляпу и начал извлекать из-под кожаного обода полоски бумаги. Глаза у Джона сузились в щелочки - широко раскрываться они просто не умели - и он, улыбаясь, прошептал: «Мерзавец!»
Почти три года мы с Джоном работали в одной лаборатории и общались почти каждый день. Потом он сменил место работы и мы стали видеться реже. Потом женился я, а через два года он. Жена его, худенькая, тихая, некрасивая умница Аня была на полголовы выше и на 10 лет моложе. Родилась единственная дочь, которую Джон очень любил. Были периоды, когда мы виделись часто. Мои женщины - жена и две дочери - до поры до времени очень хорошо к нему относились, можно сказать, любили. Все изменилось, когда мои девочки подросли и стали нравиться мужчинам. На каком-то этапе все три мои женщины, не сговариваясь и ничего не объясняя мне, «отвергли» Джона, причем категорически и без права на обжалование. И только недавно, а у меня уже внуки большие, я хоть что-то, без подробностей, узнал и не поверил своим ушам. Ничего не скажу - не знаю и знать не хочу - про жен и дочерей наших общих с Джоном друзей. Но ко всем трем моим женщинам Джон приставал. Активно, нагловато, самоуверенно и абсолютно безуспешно. Не преуспев, немного помазал меня грязью, рассказав жене сальные истории и небылицы про меня. И добился обратного результата: жена его отодвинула, перестала замечать, а мне ничего не сказала и ни о чем не спросила. Рассказала она мне об этом через много лет, когда мы уже давно ехали с ярмарки.
И уж совсем недавно одна из дочерей рассказала, что после странных и абсолютно безуспешных приставаний, отвергнутый, обиженный, но отнюдь не смущенный, Джон пообещал, можно сказать, пригрозил, «всё рассказать всем», т.е. родителям и друзьям родителей - дело было зимой в пансионате, где мы большой компанией отдыхали, катались на лыжах. Но угроза осталась угрозой: Джон был достаточно умен и понимал, что рассказ толстенького, пожилого, скромно скажем - некрасивого местечкового дядюшки о дурном поведении юной дочери человека, которого он, Джон, называет своим другом, пусть даже не другом - старинным знакомым, приведет к обратному результату. И ему, Джону, не поверят.
Но тогда я ничего не знал! И не мог понять, почему мои женщины круто изменили свое отношение к Джону. Решил, что из-за того, что он нелепо, по-бабьи (скорее по-старушечьи) топтался на лыжах и неаккуратно, жадно чавкая, загладывал пищу. Но подумать Джон – ловелас?! Это было так же абсурдно, как Джон - серийный убийца или претендент на папский престол. И вот теперь, через много-много лет (если не сказать десятилетий) тот смешной, нелепый, некрасивый, но предельно порядочный человек превратился в нечистоплотного самоуверенного бабника без моральных преград и без понятия о чести и совести. Печально.
Здесь, в этом портрете-воспоминании всё - правда, кроме... да нет, и имя это, Джон, принадлежало тому самому реальному человеку. Я давным-давно потерял его следы, не знаю, жив ли он. Все было так давно и в другой жизни в другой стране, что встреть я его - и растеряюсь, не буду знать, как себя вести.
12 апреля
Я пишу этот дневник о себе, о своей Осени, и для себя, прежде всего для себя. И все равно есть в моем прошлом, в моей долгой жизни минуты, часы, дни, о которых я стараюсь забыть; которые не люблю, не хочу, не могу вспоминать даже наедине с собой. Это тем более странно, что я никого не убил, не оскорбил, не изнасиловал. Мне трудно и больно вспоминать некоторые эпизоды из моего прошлого, когда я сделал, или наоборот – не сделал того, что не должен или должен был сделать. И что это значит: должен или не должен? Я и сейчас не уверен, как бы поступил, если можно было бы повернуть время вспять.
Я даю читать мою «Осень» дочерям, и до сих пор не было ни одной строчки, которую я хотел бы от них спрятать. А сегодня задумался и не знаю, буду ли я прав, рассказав… нет, только обозначив двуми словами, намеком, случайным упоминанием то, что и сам от себя по сей день прячу.
13 апреля
Вчера весь длинный вечер до полуночи думал, вспоминал, пытался продолжить несколько строк, два коротеньких абзаца, которые написал утром. Не получилось. Все, что донес до бумаги, удалил сегодня утром. В голове застрял только один маленький эпизод из моего детства, который совершенно не соответствует серьезности десяти написанных вчера строк: должен – не должен, стыдно – или не очень стыдно, надо ли такую мелочь скрывать – или… Сохраняю следующий отрывок только для того, чтобы оценить непосильную тяжесть задуманного.
Я нахулиганил, мелко и несерьезно, совершенно по-детски, да я и был ребенок. Но мне по сей день стыдно за тот глупый поступок. Я быстро и не задумываясь «пошутил»: убрал стул, маленький детский стульчик, насколько я помню, из-под попы моего ровесника, который этого не заметил, плюхнулся на пол и ушибся; несильно, он даже не плакал. Его мама сказала очень тихо, глядя мне прямо в глаза и раздувая ноздри:
- Ехал бы ты в свою Палестину, Абраша; да поскорее!
Она сказала именно так: в Палестину, не в Израиль. Это было летом 1948 года. Почему Абраша – не знаю. Мне было очень стыдно за то, что сделал, я был готов понести любое наказание… если бы не эти несколько слов, которые я тогда не сразу понял и которые не так сильно обидели меня, как это обращение, Абраша.
Помню этот эпизод моего детства, никогда его не забывал. То, что я сделал – нехорошо, стыдно, и я так и думал бы по сей день, если бы не слова той женщины, которые «стучат в мое сердце, как пепел Клааса».
Я «стыкался» 2 раза в жизни. Первый раз хулиганистый и очень глупый Петрин побил меня. Болела голова, и мы с дедом не пошли вечером в баню, как договаривались. Второй раз – был «джентльменский» поединок с Геной Фирсовым, который закончился вничью.
Для стычки достаточно было малейшего повода: косой взгляд, случайно брошенное слово, иногда просто желание одноклассников стравить двух петушков. Поединок проводился в укромном месте после уроков внутри круга, образованного теми же одноклассниками. Весовых категорий не было. Правила были простые и обычно соблюдались: ниже пояса не бить; ногами, локтями, головой не бить; дрались до первой «кровянки», победа присуждалась большинством голосов. Точно не помню, кажется, мои стычки были в 5 классе. В 6 классе я недолго сидел на одной парте с будущим дипломатом Глебом Смирновым по прозвищу Свин. На одном из уроков, кажется, зоологии, мы что-то не поделили и класс начал шепотом скандировать: «Стычка! Стычка! Стычка!» Мы промолчали, что было понято как знак согласия. Очень быстро мы с Глебом успокоились и на последнем уроке переглянулись и сказали почти одновременно: «Чего ради мы будем развлекать этих – слова не помню, кажется, болванов… или тупиц… или уродов… или – абсолютно не важно. Мы не гладиаторы». Класс был разочарован и противно гудел, но мы делали вид, что ничего не видим, не слышим, не понимаем.
Ну, подумайте, если я даже о такой ерунде никогда никому не говорил, каково было бы мне рассказывать о своей очень личной жизни кому бы то ни было, тем более близкому и любимому человеку!?
14 апреля
«Все шепчет мне, что осень – рай.»
Роберт Фрост
Вчера целый день шел дождь, то сильный, то едва заметный; несколько раз короткий проливной; во время ужина гремел гром. А сегодня с раннего утра светит солнышко и плывут по небу ласковые, огромные, гороподобные облака, не мешающие солнцу согревать землю. Стою у окна и смотрю на свежестриженные веселые зеленые лужайки; огромные кусты без единого листика, сверкающие плотной шапкой ярко-желтых цветов; три высокие березы, плавно качающие свисающими вниз ветвями с длинными плетями сережек.
С другой стороны дома вечнозеленая композиция из туи и можжевельника - и цветы, цветы, цветы: белые и желтые отцветающие нарциссы, тюльпаны всех мыслимых и немыслимых окрасов, множество маргариток оживляет зелень травы, гиацинты и еще много неизвестных мне низеньких цветов: красных, синих, розовых, сиреневых, белых.
А совсем рядом вижу две корявые, давно не стриженые яблони с ржавыми толстыми стволами, местами поросшими серо-зеленым лишайником. Яблони негусто обрызганы светлыми только-только набухшими капельками почек. Сразу за этими двумя деревьями плотная паутина черных, серых, бурых веток, веточек, палочек, стволиков живой изгороди, которая еще не ожила, но очень скоро молодая листва спрячет эту мусорную корзину, а потом неторопливое цветение будет до поздней осени радовать глаз.
Подошел к окну спальни и вижу соседский большой квадратный давно не кошеный лужок, огороженный ровным строем молодой туи. В дальнем углу этого лужка стоит деревянный «дачный» дом, крытый сверкающей на солнце черной лаковой черепицей. И никаких цветов.
Ах, Осень моя, Осень! Как хорошо, как счастливо начинается еще одна твоя весна!
Так кончается первая часть моего последнего романа «Осень».
Я хотел бы опубликовать этот отрывок по одной единственной необъяснимой причине: через два дня, 16 апреля – все даты точно соответствуют реальности – меня сбила машина, я чудом остался жив и сейчас заново учусь ходить, жить, писать – я имею в виду вторую часть «Осени».
Сказка про царя-батюшку и мальчика Иванушку
Из романа «Оказывается, я помню»
Зина спросила: «Зачем вы написали эту сказку, о чем она, что вы хотели сказать?»
Ответил: «Я не писал эту сказку, она сама написалась. А зачем, что она хотела нам рассказать – не знаю. И спросить не у кого.»
Этот царь-батюшка сидел на своём троне так долго, что уже не мог вспомнить: был он когда-то молодым или сразу родился царем-батюшкой. Помнил, что собачился с соседями, но не помнил, воевал ли хоть раз. Кажется – нет; разве что в молодости по мелочам, а это не считается. Помнил, что когда-то весело жил, и мальчики у него были помоложе. А сейчас один остался, последний. Остальные померли или в такую скуку ушли, что их пришлось прогнать на свободу; так они даже не плакали. Хотел царь-батюшка молоденьких набрать, а ему говорят: «Нельзя на царскую службу неопытных юнцов набирать, не положено». И присоветовали взять пятидесятилетнего отставного мальчика царева младшего брата, который уже давно с постели не вставал и только девками интересовался.
Царь-батюшка про брата забыл, совсем не помнил. Когда новый мальчик пришел, что-то в царской голове заколыхалось, он хотел было спросить «как там мой...», но не мог вспомнить кто это «там мой...», удивился и ничего не спросил. А помолчавши, сказал:
- Ты кто такой? Я тебя знаю?
- Знаешь, царь-батюшка. Я в гости к твоим старым мальчикам приходил опыт перенимать, когда совсем мальчишкой был.
- Так ты чей будешь?
- Твоего брата, царь-батюшка.
- А почему ты его бросил? Нехорошо так, накажу.
Тяжко вздохнул мальчик, пожал широченными плечами, голову опустил:
- Воля твоя, царь-батюшка, только он сам меня прогнал.
- Служил плохо? Так я тебе ...
- Не серчай, царь-батюшка. Не виноват я. Твой брат совсем... не могу вымолвить... боюсь, побьешь ты меня.
- Говори, не побью, сил нет посохом размахивать. Что, из ума старый козёл выжил?
- Не суди строго, царь-батюшка, правду скажу: он и есть старый козёл, у него теперь нет мальчиков, только девки, да и те давно старухи.
- Да ну! Что ж он с ними делает, неужто...
- Ничего не делает, царь-батюшка, потому как давно в постели лежит и вспоминает, что он раньше с ними делал. А когда ничего вспомнить не может, то сердится.
- Сильно, видать, сердится?
- Да что ты, царь-батюшка, сил у него нет совсем. Как немного поднатужится, голову от подушки оторвёт, сразу его, как дитя малое, мыть и переодевать надо. Понимаешь, девки эти давно на службе, всякого перевидали, а мне всё равно жалко их. Не надо женщинам такое показывать... И брата твоего жалко, он ведь только год назад так одряхлел. А тебе-то сколько годков, царь-батюшка, ты вон ещё какой крепкий?
- Вон пошёл, надоел ты мне, скучно с тобой стало. Заразил ты меня через свою болтовню, накажу тебя.
- Воля твоя, государь. Прикажешь удалиться?
- Постой. Я тебя помню, ты брату моему песни пел и плясал. Не помню только, какие песни... Это сейчас ты седой, а тогда был черный и немножко рыжий... Ты кто, еврей? Нет, те песни красивые были, а еврейские... они тоже красивые. Не уходи, сядь, уже не так скучно. Ну! Говори!
- Русский я, царь-батюшка, русский. А песни я тогда пел грузинские.
- Откуда знаешь, говори, не бойся.
- Я, царь-батюшка, на Кавказе родился и вырос. Как Маяковский. В грузинской деревне. Мне уже двадцать лет было, когда в мальчики забрили. Жизнь тогда кончилась и служба началась. Я и сейчас потихоньку эти песни пою.
- Вот и хорошо, спой мне, только не потихоньку, я теперь на оба уха туговат стал.
- Тебе какие песни услышать хочется, грустные или веселые?
- Зачем грустные? От них сразу тоска нападёт. Погоди, я сяду поудобнее.
- Царь-батюшка! Грузинские песни не как всякие другие. Они такие грустные, что сразу скука проходит и жить хочется. Но не все, не все грустные. Есть и весёлые. Их немного, но от них мне плакать хочется. Потому что я вспоминаю, вспоминаю, вспоминаю.
- Не понял, объясни, а то – сам знаешь...
- Там ведь до сих пор моя семья живёт и с грузинами дружит.
- Погоди, мальчик, погоди! Я что-то вспомнил. Я ведь был когда-то в Грузии. Воевал? Нет, кажется, только ругался. А потом помирился... Скажи, мальчик, что это такое гони сало или салогони?
- Так сало – оно и есть сало.
- Ах ты, мальчишка! Буду я про сало вспоминать! Это сыр был такой, круглый, как бублик. Или еврейские бейгеле, которые я люблю. Только без дырки. Грузинский сыр салогони.
- Сулугуни, царь-батюшка, сулугуни, - осторожно поправил мальчик.
А царь не рассердился, а счастливо рассмеялся:
- Вот! Помню! Название помню, вкус не помню. А ты молодец, от тебя скукой не пахнет. Сейчас прикажу доставить к ужину этот салогони. Буду молодость вспоминать и песни твои слушать.
- Песни не мои, а старинные грузинские. Не серчай, царь-батюшка! Просьба есть.
- Говори, исполню... если не осерчаю и не забуду.
- Прикажи и лаваш грузинский доставить...
- Говори просто, не понимаю тебя, - нахмурился царь и приготовился осерчать.
- Это хлеб такой. Я его, как забрили в мальчики, ни разу не ел.
- Вкусный, мягкий, белый? – мальчик кивнул головой и улыбнулся. А потом сказал совсем тихо: - И вина бы красного, деревенского, грузинского.
- Эй, кто-нибудь! – крикнул царь. Пришел первый министр, маленький, сухонький и без очков. – Скажи ему, что мы с тобой хотим к ужину.
Мальчик сказал. А министр головой качает:
- Никак неможно, у нас с грузинами недружба, уже много лет собачимся. Они что-то задумали, а что задумали – в тайне держат, не говорят. Так что мы давно готовимся.
- Не понял. К чему готовимся? – удивился царь.
- Ну как же, Ваше Величество, а вдруг они что-то плохое задумали?
- А ты спроси. Надень очки и спроси.
- Спрашивал уже. И в очках, и без очков.
- Ну, не тяни, рассказывай, не то сам знаешь, что будет, если рассержусь и заскучаю.
- А нечего рассказывать. Притворяются, что не понимают, о чём это я спрашиваю. И каждый раз привет передают Вашему Величеству.
Удивился царь, а потом рассердился и хотел даже посохом замахнуться, но пожалел себя и горько так сказал:
- Почему ж ты мне, старикашка-тощая букашка, ничего не говорил и приветы грузинские не передавал?
Обиделся первый министр, надел очки, стал совсем как серенькая птичка, которая недоедает, и сказал, в сторону глядя:
- Боялись, Ваше Величество, что приветы эти некошерные и в них есть какая-никакая опасность, очень уж грузины спокойные были и улыбались.
- Нашли что-нибудь?
- Не нашли, - вздохнул первый министр.
Осерчал царь, встал, выпрямился, на посох опираясь, и сказал сердито и жалобно:
- А потом почему мне не передали эти приветы?
- Так после нашей проверки от приветов только красивые слова остались, да и те в грамматическом беспорядке.
- Испугались они, царь-батюшка, что осерчаешь и с теплого места прогонишь, да ещё и работать заставишь, - заступился мальчик за первого министра.
- Ишь ты, голос подал, - удивился царь и поманил пальцем первого министра. – Ты же храбрый мужик был, супротив моего посоха не боялся выступить.
- Так он тогда бедный был и терять ему было нечего, - опять заговорил мальчик, но царь вдруг закричал, на него глядя: - Пошёл вон!!!
Испугался мальчик и к двери попятился, а царь удивился и сказал:
- Да не ты, а он. Мы с тобой сейчас кушать будем и грузинские песни петь. Бегом пошел вон и принеси нам всё, что мальчик сказал. А потом пойдешь в оставку. – Посмотрел на испуганного первого министра и засмеялся: - На три дня. А там посмотрим.
Очень царь-батюшка и его новый мальчик понравились друг другу, что в царевом окружении не сразу поняли и не оценили всевозможные последствия. Только первый министр, старый хитрец с многолетним стажем притворства и подхалимажа, вдоль и поперёк – как ему казалось – изучивший привычки и особенности натуры царя-батюшки, задумался и думал очень долго, пытаясь понять, что же теперь будет. Поскольку ему, первому министру, приходилось много чаще других вступать в контакт и конфликт с царем, у него и возможностей оценить новую ситуацию было много больше, чем у других придворных. Сначала он с некоторым удивлением отметил, что царь-батюшка совсем не так стар, как сам о себе говорит, и далеко не так прост, как привык считать первый министр. А потом с ещё б`ольшим удивлением признался сам себе, что новый мальчик, сохранивший в 50 лет детскую непосредственность и способность общаться со «взрослыми» на равных и без подхалимажа, вовсе не природный дурак, а тот Иванушка-дурачок, которого цари любят и которому всё само в руки идет.
Первый министр выбился в люди из низов, разумеется придворных низов. Его папа был всего-навсего рядовой боярин, а покойная мама – помощница первой фрейлины. Поэтому он спокойно, с пониманием относился не только к брани, которая «на вороту не виснет», но и к размахиванию посохом, которым царь-батюшка в молодые годы владел виртуозно, хотя пользовался нечасто. Царь был сентиментален и слишком жалостлив. Он имел законное право судить и миловать, но молодой темперамент не хотел ждать, играющая кровь требовала быстрого выхода, останавливать его никто не решался, чтобы не попасть самому под горячую руку. Потому многие бывали часто безвинно наказаны посохом. Эти безвинно наказанные шумели, кричали, жаловались. Да, жаловались царю на царя, чего царь-батюшка не выносил и добавлял жалобщикам ещё и ещё, иногда за дело, но гораздо чаще по разгильдяйству Его Величества и Вседозволенности. Иногда приходилось извиняться, чтобы успокоить собственную царскую совесть, иногда он прогонял в сердцах побитого «куда глаза глядят». Побитые жалобщики постепенно становились царю неприятны, поскольку видом своим напоминали о делах, недостойных его высочайшего царского положения. И царь-батюшка отсылал этих битых придворных «куда подальше» и ещё дальше. А будущий первый министр не кричал и не жаловался, только губы незаметно кусал и улыбался.
- Слушай, маленький, ты что улыбаешься, птенчик? Или силы у меня в руке нету и не больно тебе совсем? – удивлялся царь.
А первый министр, тогда ещё рядовой помощник министра двора, потом рядовой министр – отвечал искренне и с большим уважением и пониманием:
- Больно, царь-батюшка, таки да больно и очень даже больно. Только это сладкая боль и память на всю жизнь о такой сильной руке царской.
- Молодец, что не побоялся правду сказать. Награжу... Не сегодня, попозже... Если не забуду и вести себя хорошо будешь. А пока – ступай к себе, я подумать хочу.
Царь-батюшка думал недолго, чуть больше 3 лет. И назначил «птенчика» первым министром вместо старого, выжившего из ума боярина, который однажды до того ошалел от боли, что отнял у царя посох и стал им широко, грозно и неумело размахивать. Царь-батюшка не успел испугаться, потому что первым испугался боярин, бросил посох царю в ноги и на четвереньках побежал прятаться. Царь-батюшка хотел рассердиться, но поневоле рассмеялся, глядя на боярина, который «бежал» медленно, по-детски высоко поднимая руки и подметая пол толстым отвислым животом.
- Стой! Вернись! Я больше не сержусь и драться не буду. И в отставку не прогоню. Есть для тебя новая работа: Советник царя по спорту. Где я ещё такого скакуна найду?
Произведенный в Советники по спорту первый министр был высокий, брюхатый, совершенно седой старик 58 лет. Новый первый министр был маленький, тоненький, совсем ещё не старый очкарик 52 лет, без очков похожий на голодного воробушка, а в очках – на периферийного профессора, от которого недавно ушла молодая жена, чему он был очень рад.
Когда через несколько лет царь-батюшка сильно заскучал, он совсем перестал интересоваться государственными и царскими делами. Иногда скука была такая, что царь волком выл, посуду бил, придворные зады посохом своим разукрашивал, но более всего любил очки ногами давить. Потому первый министр стал царю докладывать без очков.
Новый мальчик так понравился царю, что он повеселел, перестал бояться скуки, вернул в должность первого министра и даже стал иногда интересоваться государственными делами, чего за ним не наблюдалось долгие годы. Первый министр даже испугался поначалу, но скоро понял, что если правильно выстроить цепочку вопрос – ответ – вопрос – ответ, вполне можно допустить царя-батюшку к управлению государством на Верховном уровне без подробностей и деталей, которые действительно важны, но с изобилием мелочей: имена, должности, даты, но главное – сплетни: «кто что сказал и подумал», «кто на кого и за что обиделся», «кто первый начал...» и так до тех пор, пока царь-батюшка не уставал и не начинал клевать носом. Тогда первый министр говорил:
- Прикажете представить подробный доклад, Ваше Величество?
Царь пугался и боромотал спросонок:
- Не надо, голубчик. Ступай, работай. Прикажи только нам с мальчиком... Да вот же он! Пусть сам тебе растолкует, что нам с ним надобно.
Почему царь пугался? Потому что «голубчик» первый министр быстро нашёл противоядие в виде докладной записки толщиной в руку, увидев которую царь-батюшка раскрыл рот, замахал руками, закрутил головой и закричал тоненьким голосом:
- Да ты совсем ума лишился! Уморить меня хочешь? За что мне такое наказание, а?! Ну объясни ты этому слепому очкарику, что нам с тобой некогда, - чуть ни в слезах смотрел царь на мальчика. - Сейчас девки придут, будут на пальчиках танцевать и песни петь. Ты что, очкарик, совсем из ума выжил? Разве не ты их из Ромении привёз? Ступай, позови их и прикажи угощение приготовить.
А когда совершенно удовлетворённый первый министр закрывал за собой дверь, мальчик вдруг схватил докладную записку и бумерангом запустил её в него. Первый министр наклонился, поднял докладную записку и запретил себе не то что слово сказать, но даже улыбнуться. И подумал: «Мальчик теперь наш первый и вернейший союзник и помощник. Беречь надо его, беречь и холить.»
В тот первый день своей службы новый пятидесятилетний мальчик чувствовал себя поначалу неуверенно. Но когда понял, что старенький царь-батюшка совсем слабенький и даже грозить посохом ему тяжко, вздохнул с облегчением: «Хоть драться не будет». А потом разговорились царь и мальчик, оба очень одинокие, и вроде бы полегче стало, особенно царю-батюшке, у которого с детства ни друзей, ни товарищей не было – только слуги, а с них какой спрос. Одна радость была когда-то – посохом помахать, да и та была не в удовольствие ни царю, ни побитому. А когда принесли сулугуни, лаваш, вино красное деревенское и много чего другого, когда немного выпили, закусили, послушал царь песни грузинские и замолчал надолго. И мальчик молчал, не мог понять, в какую сторону старого царя понесет. Не дай Бог, заскучает и ругаться начнет. А царь-батюшка загрустил, но не заскучал. Сидел с бокалом вина в руке, закрыв глаза, и вспоминал, вспоминал, вспоминал... А потом открыл глаза и сказал:
- А вспоминать-то мне нечего. Старый я, сколько ещё процарствую?.. Плохо мне одному...
Мальчик разомлел от покоя, вина, вкусной и обильной трапезы. Жалко ему стало старика в царской одежде, обнял его, погладил по пепельной голове, говорит:
- Не грусти, царь-батюшка. Хочешь, буду я твоим верным другом-товарищем, твоим Иванушкой-дурачком? Не смотри, что я простой деревенский мужичок в мальчиках. Может, я не слишком образованный, не переграмотный, зато тоску твою от сидения на троне, страх твой перед скукой царской хорошо понимаю. Ну хочешь, побей меня немножко, может быть полегчает тебе...
- Что это ты, Иванушка, такой смелый стал? Молодец, уважаю. Давай, друг-товарищ царёв, выпьем. Другом ты мне быть не можешь, не положено. Но в обиду тебя никому не дам. Приятель мне будешь, или сын приемный. Надо просоветоваться у царского законника. А теперь выпьем. Только не вина твоего грузинского, не царское это питьё. Эй, кто-нибудь! Принеси-ка нам коньяка какого ни есть хорошего самого.
Принесли коньяк армянский, какой Черчилль любил, а рюмки забыли принести. Не рассердился царь, говорит: «Давай из стаканов, не хочу их больше видеть, пусть к черту идут, отдыхать.»
Посмотрел мальчик на сердцевидную бутылку теплого шоколадно-рубинового цвета, взял в руки, открыл пробку, понюхал и говорит:
- Царь-батюшка! Не по карману мне такая благодать, да и пахнет странно. Мне из дому брат старший недавно чачу домашнюю прислал. Позволь я сбегаю.
Засмеялся царь, хлопнул мальчика по спине ладонью старческой, не сильно хлопнул, ласково:
- Эй! – кричит, – Первый министр! Бросай дела, гулять будем!
Пришел первый министр в очках, обомлел и не знает, что сказать. Хотел снять очки, но тут сам царь-батюшка на ножки встает, тихонько подходит, бережно так очки с его носа снимает и... Первый министр замер, рот раскрыл и еле видит, будто в тумане, как царь его очки в карман ему, первому министру, осторожно укладывает, а мальчик за плечи берет, очень аккуратно в царское кресло (!) усаживает, стаканчик наливает, огурчик соленый хрустящий на вилку накалывает. Стаканчик стоит на столе, вилка в тоненькой ручке первого министра слегка подрагивает, а те двое, стоя совсем рядом, на него смотрят и приговаривают:
- Пей до дна, пей до дна, пей до дна...
- Царь-батюшка! Я же непьющий совсем...
- Вот и хорошо, нам такие нужны... там... на работе. А здесь мы гуляем. Помоги ему, Иванушка!
После первого стаканчика первый министр, ещё трезвый, сказал:
- Дозвольте мне очки надеть, хочу видеть, что пью.
- Дозволяю, не буду драться, - кивает головой царь, а мальчик, который совсем расслабился и обнаглел, бурчит:
- А с кем пьёшь ты уже понял?
"Сказка ложь, да в ней намёк...» Так понял я, понял, что намёк. Только никак не конкретизирую, что за намёк, не соберусь с мыслями. Уж больно тяжко мне после вче«рашнего. Я ведь тоже непьющий и вовсе не из идейных соображений. Пью я редко, очень редко, от раза до следующего проходит целая историческая эпоха, которую не всякой сказкой описать можно. Очень я не люблю, даже боюсь, когда начинают требовать уважения, а потом заставляют пить до дна, чтобы доказать свою «лояльность и нормальность» - это в их понимании. Потому что на самом деле я не нормальный, не лояльный и «не уважаю». Но иногда по собственной глупости и слабости думаю: пронесёт, если повезёт и всегда ошибаюсь. Потому что не принимает душа моя крепкого вина. Я от него дурею, сон теряю, становлюсь не веселым, а злым, печальным, банальным и глупым.
Ну что я там в этой вчерашней сказке понаписал? Какие намёки, там всё очень просто черным по белому написано, всё названо своими именами. Разве что в конце можно уточнить, потому что лучше Эпикура не скажешь: «Прежде смотри, с кем ты ешь и пьешь, а потом уже, что ешь и пьешь".
- Слушай, Иванушка, мальчик мой! Грузинские песни я уже полюбил, и танцы тоже. Вино красное несладкое и чачу пить могу. А вот привета от них до сих пор не получил. Мне это не нравится, так и заскучать можно, а тогда сам знаешь, что будет.
- Ах, царь-батюшка, мне ведь тоже надоедает всё одно и то же, да то же самое, да ничего нового.
- Тебе легче, ты на службе царёвой, а я, ты думаешь, вольный человек? Нет, приятель, ничего я сам по своему хотению делать не могу. Чуть что, так «нельзя!» - мне говорят. «Прикажи! - говорят, - мы всё исполним, как ты, батюшка, желаешь.» А как прикажу, головой качают, языком щелкают: «Нельзя, не по закону, - говорят. Когда молодой был, кричал: «Я сам закон, я ...» – и посохом поперек спины. Так гневался, что забывал, чего хотел, звал первого министра – того, толстого и без очков. Он мне всё красиво объяснял, успокаивал, да так складно и сладко, что я впадал в скуку великую, царскую, прогонял всех и начинал сам думать... Погоди, о чём это я? Забыл, сейчас ругаться начну. Что за тоска, царствовать по законам, которые не знаешь. Ну, придумай чего-нибудь, пожалей старика!
- Слушай, царь-батюшка! Позови первого министра. Угостим его, а когда чуточку захмелеет, разговорим его. Он только притворяется простым и на всё согласным, когда трезвый; головой «да-да-да!» кивает, а делает не по твоему царскому велению, а...
- Погоди, не торопи, я старый, не поспеваю. Еще раз, да попроще.
- Рядом с нами, царь-батюшка, не только грузины живут, с которыми у нас недружба, а почему – ты не знаешь, я не знаю. Может, грузины ничего плохого и не думали и не думают, а им это только кажется.
- Кому «им»? Не понимаю.
- Во-о-о! И я не понимаю. И не нравится мне это. Там моя семья живет, давай их в гости позовем, пусть привет оттуда привезут и замиримся. А если нет – пусть первый министр разберется и доложит нам ...
- Стой, мальчишка! Кому «нам»? Дай посох, сейчас я тебя, отдышусь только...
- Не сердись, царь-батюшка. Тут всё просто. Он ведь, первый министр, тебя дитем малым считает и всякую простоту тебе на уши вешает. Не обманывает, просто зубы заговаривает: говорит, говорит, говорит – много шума и звона, а по делу так ничего понять нельзя. А мы его за наш стол посадим, по рюмочке выпьем, поедим, девок позовем, пусть поют и танцуют, потом еще по рюмочке выпьем...
- Понял я, понял. Невеликая хитрость. Да только... Погоди, Ванюша... Он ведь теперь пуганый, пить не будет. Не надо...
- А не будет пить, так мы его пошлём за приветами. А как приветов не будет, прикажи мне посохом помахать...
- Ах ты, разбойник! Первого царёва министра! Ты - мальчик мой, слуга мой, посохом моим моего найбольшего!
- Да что ты, царь-батюшка! Разве я посмею в твоем присутствии твоим посохом твоего найбольшего!? Да и надо всего ничего: рука у меня большая и сильная, возьму посох твой, осерчаю и стучать по полу начну, да на тебя смотреть, а ты крикнешь что-нибудь глупое и засмеёшься – вот и всё.
Задумался царь. Помолчал, засыпать даже стал, уронил голову набок, всхрапнул и сам себя разбудил. Засмеялся:
- Зови! Попробуем. А не получится, так хоть повеселимся всласть. Эй! Кто-нибудь...
Странно получилось. Пришел первый министр, тихий, осторожный, даже немного напуганный, очки в руках держит; спросил «чего изволите», возражать не стал, но и чачу не хотел пить. Позвали девок, усадили самую игривую и фигуристую малышу на колени, она всё, проказница, и сделала, что надо было. Первый министр много такого спьяну порассказывал, что царь и раньше знал, только верить боялся и мимо ушей пропускал:
«...царь старый, наследника нет... как умрёт – смута великая начнётся... искать надо...»
Тут царь-батюшка стал головой трясти, хмель свой прогоняя, потом они вместе с мальчиком трясли первого министра, но напрасно – тот был уже «далеко» и только мычал да на девок игриво смотрел. Позвали первого дворника. Пришел здоровенный мужичина из народа, спокойный и на всё готовый:
- Чего изволите, царь-батюшка?
А царь смотрит на первого министра, смеется, головой трясет и слова вымолвить не может. Перестал смеяться, показал пальцем на Иванушку:
- Ты всё придумал, тебе и ответ нести.
Мальчик чачу не пил, только первые две-три рюмки, а они не в счет. Потому немного подумал с открытым ртом и сказал, глядя на царя и показывая указательным пальцем правой руки на первого министра:
- Вели, царь-батюшка, унести это отсюда. Дворник знает, где оно живет. А мы с тобой ещё по рюмочке выпьем и пойдем отдыхать.
Дворник унес, ему это нетрудно было. А царь и мальчик девок отпустили и сели смотреть друг на друга, пока не начали носом клевать. Так и заснули. Мальчик, сидя в царском кресле, а царь-батюшка – на полу.
Царь был когда-то в молодые годы женат. Недолго и не по своей воле. Детей не было, потому царицу потихоньку устранили, но царь второй раз жениться отказался. «Если что, пусть младший брат «батюшкой» станет.» - сказал. А младший брат убежал подальше от трона и скоро умом ослабел. Потому и не было наследника, и было это плохо. Без наследника, без преемственности высшей власти, которая от Бога, трудно страной управлять и народу чуть что зубы показывать. Надо было думать и решать. Толстый первый министр думал, потом худенький «птенчик» думал. Ничего не получалось: то ли думали медленно, то ли своего человечка найти не могли, то ли меж собой договориться не получалось. А время бежало вперед, царь старел и слабел, началось брожение в высших умах и приближалась паника.
На другой день царь долго спал, лежа на полу в полном одиночестве. Мальчика не было в царском кресле. Он давно проснулся, ничего не понимающий и не помнящий, кроме того, что пил чачу с кем-то ещё. Увидел батюшку-царя на полу, испугался. Потом всё вспомнил и стал потихоньку удаляться, каковой маневр ему сполна удался. А царь-батюшка, издавна привычный к любым алкоголям, ближе к полудню проснулся, потянулся, умылся сам, но завтракать не стал, а сразу пообедал. Потом потребовал громче, чем обычно, царского юриста-законника-крючкотвора, сел на трон и стал спокойно ждать, потому что он уже знал, что будет делать. Пришел абсолютно лысый мужчина в ермолке. Царь выгнал всех слуг и быстро, ясно, хотя и немного путано объяснил, что хочет стать отцом, что сын, Иванушка, уже есть и другого ждать ему, царю-батюшке, некогда по причине похмельной слабости и преклонного возраста.
- Ступай работать и чтобы через два дня всё было готово. А не то... а не то... – царь-батюшка никак не мог слова найти, голова немножко гудела, - Сейчас объясню. Я ослабел и больше посохом махать не хочу и не могу. Завтра отдаю посох моему мальчику Иванушке и теперь он будет махать по моему приказу и по собственной воле как мой приемный сын. И не будет другого царя после меня. Я так решил, я так хочу и не смей мне противоречить, а не то сам знаешь, что будет.
- Нет такого закона, царь-батюшка, чтобы на троне царском сидел мужик без царской крови. Нет...
- Умолкни и слушай. Сегодня ещё нет такого закона, завтра – будет. И кровь царская найдётся. У моего младшего братца возьмем, и спрашивать ни его, ни мальчика не будем. А как эту работу сделаешь, найди все приветы, которые мне посылали. И грузинские тоже, даже если от них после проверки один пшик остался.
Вышел лысый юрист в ермолке из царской палаты, остановился, почесал в затылке. Стал рассуждать, как оно ему, царскому законнику, и положено:
«Царь по закону может мне приказывать. Но только не через голову первого министра. До сих пор все наследники престола были царской крови, потому как всегда были дети. Иногда детей было много, и надо было выбирать – по закону или в обход закона, т.е. в обход правильного наследования. Но у царя-батюшки нынешнего нет своих детей и законный наследник – это брат его, который совсем слаб и умом, и здоровьем. Наследник нужен, а то как бы чего не вышло неправильного. Я легко могу придумать новый закон, царь-батюшка усыновит мальчика, будет наследник, но безродный, ни капли царской крови. Что скажет первый министр?»
Пошел юрист к первому министру и видит: у дверей его заседательного места стоит второй дворник, мужичок поперек себя шире, но не толстый, а просто очень огромный.
- У себя? – спрашивает юрист не очень решительно.
- Кто?
- Первый министр, болван.
- Я не болван, а второй царский дворник. Про первого министра ничего не скажу, не имею права. Надо спросить разрешения у первого дворника, который после тяжелой работы отдыхает.
- Так позови его, - начинает нервничать юрист.
- Эй, Митька! Беги сюда!
Прибежал сухонький старичок с белой бородкой и махонькой лысинкой, ничем не прикрытой. Смотрит, молчит и слушает, да не дворника, а юриста. Юрист вздохнул тяжко и спрашивает:
- Мне бы надо...
А Митька отвечает:
- Знамо дело, пришел поговорить с первым министром. Сейчас исполним.
И исполнил простонародно, быстро и эффективно: два пальца в рот и свистнул не то, чтобы очень громко, но так заливисто, что скоро дверь отворилась и вышел весьма помятого вида человек без очков, очень похожий на первого министра. Он облизал языком сухие губы и спросил:
- Чего надобно, старче? Я давно тебя знаю, зря свистеть... – надел очки и хотел продолжить, но увидел юриста и сделал широкий жест правой рукой: заходи!
Юрист вошел, рассказал и стал ждать приказа. Первый министр был человек умный и многоопытный, даром что подслеповатый. Ничего плохого не обнаружил. Подумал и решил, что можно посадить Иванушку-дурачка на трон царский. Пусть себе посохом машет, вино пьет, уважение получает – так ему и надо, так ему и положено. Лишь бы в дела государственные не лез и руками своими мужицкими не пытался руль крутить. А если к нему побольше уважения, он ничего такого-эдакого и не захочет. Пусть сидит в кресле царском, нам это не помешает. Даже хорошо, пусть будет народный царь. Снял очки, потер глаза кулачками, посмотрел без очков на то место, где сидел юрист, увидел что-то на человека похожее и сказал спокойно и деловито:
- Придумай что-нибудь красивое, чтобы не сразу поняли и не сразу приняли. Впрочем, можно и без понятия, лишь бы приняли и не брыкались.
- А мы его так Иванушкой и оставим. Дурачка уберем...
- Молодец, солнышко ты наше! Пусть будет просто царь Иван, без «батюшки». Работай, а я пойду спрячусь. Второй день подряд я за царским столом не выдержу... Почему не уходишь? Ещё что-нибудь?
- Приветы.
- Что?
- Царь-батюшка приказал разыскать все приветы, не только грузинские. И те, которые мы проверяли и испортили.
Ничего не сказал первый министр. Только очки на нос нацепил и к себе пошел. Однако через минуту вернулся и сказал:
- Забудь. Это мой вопрос. Незачем тебе в этом деле светиться. Прощай. Башка трещит. Не пей чачу, не пей водку, не пей виски – ничего не пей крепче чая и кофе.
И скрылся, бормоча на ходу: старый дурак...
- Ну, теперь ты мне никакой не приятель, а друг любезный, сын мой приемный-названный, наследник кресла моего царского.
- Что ты такое говоришь, царь-батюшка! Я же мужик, нет во мне царской крови, какой из меня царь? Посохом махать да песни петь – невелика наука. А в делах царских я ничего не понимаю.
- И не надо, мальчик мой! Для делов у нас есть первый министр, а ты будешь народный царь, законный наследник. Будешь ты просто царь, а я останусь царём-батюшкой. И посох свой царский я тебе завтра при всем народе передам. И звать тебя будут народный царь Иван.
Тут начал царь-батюшка смеяться и долго не мог остановиться. А Иванушка голову опустил, помолчал, дожидаясь, пока старый царь успокоится. Но не дождался, терпения не хватило. Встал, посохом три раза по полу стукнул сколько силы в руках было, заходил по палате царской, бормочет слова непонятные. Потом глаза закрыл крепко-крепко, кулаки сжал, головой покрутил до хруста в шейных позвонках, подошел близко-близко к царю-батюшке и тихо-тихо, как дитё малое беззащитное, говорит-жалуется:
- Что же ты, царь-батюшка, смеешься надо мной? Или я провинился перед тобой? Негоже отцу над сыном, тем более приемным сыном, и царем будущим после тебя и по твоей доброй воле, насмешничать. Обижаешь ты меня сильно. Объяснись... или уж уволь ...
- Что ты, Иванушка! Не понял ты меня, старого. Не над тобой смеялся. Вспомнил я, какую рожу мой министр-крючкотвор-законник оборотил ко мне, когда я наследный приказ подписал и ему в руки отдал: «Ступай, огласи волю царскую мою. Да не напутай, не то сам знаешь – посох теперь у Иванушки, он и будет с тобой договариваться».
- Так что же тут смешного, батюшка?
- Так я исправил его бумажку немного. Он ведь думал, что я не замечу, подпишу быстренько и не читая. А я прочитал! И заметил! И исправил! – Царь перестал смеяться и сказал тихо и серьезно: - Этот зануда назвал тебя «царь простонародный», а я «просто» зачеркнул и получился ты «народный царь». Давай споем. Только грузинских песен мне уже мало будет. Придумай ещё чего-нибудь. И в другой раз не стучи так посохом – сломаешь, а он старинный, ещё дед мой им революционеров бил.
Не успели начать, стук в двери палаты царской и входит первый царский дворник:
- Не изволь гневаться, царь-батюшка, что тревожу тебя. Разреши слово молвить.
- Что с ним делать, Иванушка? Ведь и вправду тревожит. Гневаться? Или пусть говорит?
Посмотрел Иванушка на дворника, который намедни первого министра выносил из палаты, пожал плечами:
- Что на него гневаться, он человек подневольный, пусть говорит.
- Ты старший дворник? Тогда говори, только коротко, мы петь хотим.
Поклонился дворник и руками развел:
- Не знаю, что делать. Просится к тебе, царь-батюшка, какой-то страшный старый старик. Говорит, привез привет из Грузии и угощение. Только привет царский, а угощение крестьянское. И ещё он говорит, что он русский грузин, а простонародный царь Иван – его сын.
- Погоди, - пробормотал царь-батюшка. – Как он сказал, «простонародный царь Иван»? Ах, он сукин сын! Волю царскую нарушил, самовольно мой указ исправил. Зови обоих!
Дворник не понял:
- Так он один ...
- Старого старика приглашай, он будет мне гость дорогой. А зови, да гони метлой ко мне, чтобы побыстрее и сразу поняли, как я гневаюсь, этого очкарика, первого министра, и кривляку – нашего царского юриста. Беги, а то я и на тебя рассержусь, а это неправильно будет.
Повернулся царь-батюшка к Иванушке, улыбнулся:
- Сколько лет ты батюшку своего не видел?
- Скоро тридцать... Скоро тридцать... Ему сейчас 83 года... Страшно мне, царь-батюшка.
- Ну и дурак. Радоваться должен. Теперь у тебя два отца.
Отворилась дверь, и вошел неторопливо старый человек в черном мешковатом костюме и серой сванке на белоснежной голове; нормального роста, только приземистый. Пошел Иванушка ему навстречу, и посреди палаты царской обнялись они и заплакали. А царь-батюшка стоит рядом и бормочет: «Ну что вы, не надо. Радуйтесь, хорошо ведь как получилось.» Потом потряс головой и захлопал в ладоши: «Накрыть стол нам на троих и никого не пускать. Праздник у меня сегодня». Подумал и снова закричал: «Первого дворника ко мне! Да поскорее.»
Пришел дворник, немного испуганный, думает – царь-батюшка ругаться начнет за нерасторопность. А царь-батюшка спрашивает:
- Нашел?
- Невиновен я, царь-батюшка, не гневайся. Нет их нигде, попрятались. Я уж всех твоих дворников на охоту отправил за ними. Как найдут...
- Вот и хорошо. Как найдете, не приводите ко мне, пусть в сенях ждут. Мы гулять будем, петь будем, разговоры разговаривать. Пусть тут за дверями слушают и ждут. Дай им воду, чачу и закусить, что поблизости найдётся: грибки, огурчики, можно две корочки хлеба. Проголодаются – скажи мне, я пошлю им с царского стола остатки. Только никуда не выпускай.
- А по нужде?
Засмеялся царь, посмотрел на Иванушку вопросительно. Тот посмотрел на отца своего. Старый старик сказал совсем серьёзно:
- Можно поочереди и ненадолго. Люди всё-таки, пожалеть надо. Да и грязно иначе будет. Всё правильно, потом с ними поговоришь... – помолчал немного и спросил. – А зовут-то тебя как, неужто и мама звала царем-батюшкой? Трудная у тебя жизнь, дармоедов и дураков много...
- Поздно меня учить, Иванушкин папа. Мама звала меня Тотошкой, но это было недолго. Потом Антоном стал, но не люблю это имя. Тошкой зови, мать вспоминать буду.
- А я – Иосиф, можно Йосеф, но лучше Сосо. Так зови.
- Царь-батюшка, - прервал их Иванушка. – Сосо никогда никому не скажет, что есть хочет. Потому что ...
- Не надо, сынок, я скажу, только по-другому: прикажи принести мои деревенские подарки. Посидим, поговорим, немножко покушаем, немножко выпьем – я свою чачу привез и вино красное из моего виноградника.
- Надоело мне, Сосо, царствовать. Устал я.
- Э-э-э, царь-батюшка...
- Тошка я, не забывай. Только тебе можно, больше никому. Расскажи про себя.
- А ничего особенного. Я – грузинский русский, не русский грузин. Деревня моя не большая и не маленькая: сколько земли – столько домов, чтобы за этой землей ухаживать. Мы все крестьяне. Не господа – простые люди, на земле живем, тем и сыты, здоровы, счастливы, если нам не мешают и не учат, как жить, как работать, кого любить, кого ненавидеть. А зачем нас учить? Мы живем, работаем, любим. Иногда ругаемся и деремся. Болеем редко, крестьянину некогда болеть. Так здоровыми стариками и умираем. Любим всех, а если кого не любим – так это не ненависть. Это недружба, нелюбовь; но не вражда, не война. Мы люди мирные. Это мы говорим «деревня большая», только сама Грузия - небольшая страна. И таких деревень в Грузии не так уж много. А грузин у нас в деревне меньше половины, и те с примесью всякой.
- А остальные? – спросил Тошка.
Сосо налил всем вина:
- Выпьем. За жизнь нашу, чтобы мы ей радовались до последней минуты.
- Хорошо мне с вами, Иванушка. Выпьем.
- Всякие люди у нас живут. Армян много, русских, татар. Нет! Так неправильно, надо говорить «грузинских армян, грузинских русских, грузинских татар». Вот у меня одна бабка грузинка, другая – армянка, а я сам – грузинский русский. У нас в деревне даже еврей есть, но он не крестьянин, он врач и писатель, как Чехов.
- Чехов – не еврей, - начал было Иванушка, но отец его только отмахнулся: «Разве это важно?».
- А ты, царь-батюшка, как же ты сумел со всеми соседями разругаться? Хорошо хоть войны нет. Так ведь «недружба» - это тоска одиночества, помесь обжорства и голода.
- Погоди, Сосо, дай подумать. Разве ж мы со всеми уже разругались? Скажи правду, Иванушка.
- Нет, ещё нет. Остались самые сильные и самые слабые. Сильных мы побаиваемся, слабые объединились...
- Погоди, не понял я. Это что, всё очкарик?
- Нет, царь-батюшка. Когда он стал первым министром, уже друзей не осталось, только приятели и соратники. Ну, а эти...
- Эй, первый министр! – закричал хриплым голосом царь-батюшка, налил себе и выпил рюмку чачи, подошел к Иванушке:
- Дай посох! – А у самого ноги дрожат и брови до пол-лба подскакивают. – Воевать с ними пойду!
А Сосо его успокаивает:
- Ну какой из тебя вояка? Дай, сынок, посох... Да он тяжелый! Таким долго не намашешься.
Оторопел царь-батюшка:
- Ты, – говорит, - ты и в самом деле старик? Откуда сила богатырская?
Засмеялся Иванушкин папа. Говорит:
- Ем хорошо, пью хорошо, сплю хорошо, работаю – не много и не мало, сколько надо, столько и работаю. И песни пою. И когда работаю, и когда с друзьями отдыхаю.
- Грузинские песни люблю, мы их как раз хотели с Иванушкой петь. А теперь ты пришел, будем втроем петь.
И пели они, и вино пили, и деревенское угощение пробовали. А ближе к вечеру Сосо говорит:
- Давай ещё выпьем и русские песни будем петь. Очень я люблю старые русские песни, только петь их мне трудно одному. Давай, Тошка, втроем.
- Так я не знаю русских песен, ни старых, ни новых. Не поет у нас никто.
- Как же так, как жить без песен, до чего ж ты свое царство довел, царь, мтвою перема... Ах, расстроил ты меня, не буду больше пить, и петь не буду. Спать хочу. Устал с дороги. Старый я стал, отдыхаю слишком много, плохо это.
Задумался Сосо, глаза прикрыл. Голова медленно наклоняться стала, потом быстрее, быстрее и ... Сосо чуть со стула не свалился, головой тряхнул, глаза пошире раскрыл и посмотрел на батюшку-царя:
- Где твои дармоеды, Тошка? Зови их, говорить будем.
Дворник уже давно голову в приоткрытую дверь показывал и сигналы делал, но сыночек с двумя отцами очень уж расслабились и только отмахивались: «потом, попозже, когда освободимся, когда время придёт...» Теперь время пришло, открыл широко дверь Иванушка, покачивается и пальцем манит. А дворник – вот он, прямо перед ним стоит, приказания ждет.
- Нашел? - спрашивает. – Нашел, царь наш народный. – И что они? – Две корочки хлеба съели, а пить не стали. – Молодец. Награжу... если забуду – напомни... А теперь гони их сюда, метла поганая при тебе?
Засмеялся первый дворник:
- Все понятно, я мигом, не извольте беспокоиться.
А папаши уже забыли про дворника и про министров и замедленно о том, о сём беседуют.
- Слушая, Тошка! А не женить ли нам сыночка? Стране наследник нужен.
- А что, Сосо, это дело. Нечего по бабам бегать, пусть дома сидит, детей растит да царством управляет.
Сосо задремал, но ничего не забыл. Тряхнул головой, проснулся на минуточку и продолжил свою мысль:
- У меня дочь младшая – красавица. И лет ей всего 35...
- Ты что, Сосо, она ведь сестра родная ему!
- И впрямь. – Покрутил головой, стаканчик красного вина своего домашнего выпил и сказал:
- Всё, хватит на сегодня. Где тут у тебя кровать, спать хочу.
Встали оба старика, обнялись и к дверям пошли. А в дверях стоит Иванушка в обнимку с первым министром без очков и дворник с юристом.
- А-а-а-а! – вспомнил грузинский русский крестьянин и говорит царю-батюшке: - Не будем ничего спьяну решать.
- Не будем. Только я их видеть не хочу, пусть они...
- Правильно, Тошка! Пусть этот, который в очках, послом в Грузию летит, грехи замаливать и дружить с соседями учиться.
- Молодец, Сосо, лучше не придумаешь. А что со вторым делать?
- Прогони совсем, не нравится мне он.
- Не-е-е, куманёк. Пусть, пока очкарик свою работу не исполнит, первым министром будет. Он посоха боится, значит, хорошо служить будет... может быть...
Старческое величие при слабом уме страну до добра не доведет. Но простота, даже царственная, даже при нехитром пьяном уме иногда бывает пользительна и благонравна.
И побежала сказка вперед по собственному хотению и быстро, слишком быстро. Если и дальше она будет двигаться в таком темпе и в том же направлении, обязательно станет поучительной, назидательной, «правильной» и занудной. Поэтому остановлюсь и подумаю о том, что в молодости царь Антон был грозен, любил повздорить с соседями, лучше с далекими и слабыми. Однако в открытую драку не ввязывался, размахивая посохом – а смолоду был он силён – больше для куражу и не переходя некий предел, за которым пути назад нет. Его министры брали с него пример. И получилось то, что получилось: царство оказалось «в международной изоляции», как любят говорить сегодня, и надо искать пути назад. А то «как бы чего не вышло!».
Но ведь сказка – это сказка! Где чудеса естественны и даже необходимы. А такой поворот подводит логическую базу для понимания происходящего, драматизирует и удлиняет действие, и требует ответа на всё новые и новые вопросы. Меня такой бесконечный поток вопросов начинает нервировать. А должна ли сказка, моя сказка! быть всегда логичной и иметь добрый, ожидаемый конец? Как часто невозможно ответить на вопрос только потому, что он неверно сформулирован. Как часто такой спокойный, оптимистичный конец кому-то покажется горьким и нелогичным.
Белые мыши
из цикла «Истинные истории»
(журнальный вариант)
Когда-то, очень-очень давно я знал эту женщину, вынужденную после смерти мужа в весьма преклонном возрасте подрабатывать выращиванием на продажу – по заказу биолабораторий – белых мышей. Для никогда не работавшей столбовой дворянки это было занятие непотребное и унизительное. Но большого выбора не было, равно как сбережений. О пенсии (потеря кормильца-мужа) стыдно говорить; её и на хлеб-воду не хватило бы. А вот биография, а значит, и анкета, была замечательная. Детей не было, недавно умерший муж (слава Богу, в своей постели) был мало того, что генетик (тогда это была буржуазная лженаука), но ещё и еврей. Шел 1949 год, и с такой анкетой никуда не брали, хотя Анна Владимировна знала в совершенстве все европейские языки и много другого. Когда-то очень красивая брюнетка, она стала молчаливой белоснежной женщиной, которую язык не поворачивается назвать старухой. И вот эта гордая прямая семидесятилетняя женщина в одиночку на собственной даче в подмосковном поселке Ильинское – другого жилья не было – выращивала мышей. Выращивала в одиночку, а жила вдвоем со старой немецкой овчаркой.
«Парадокс – единственная правда», - сказал Бернард Шоу. А я по его следам сказал: «Все волки – братья, все люди – волки». Подумал и продолжил: «Кроме тех, которые остались людьми, несмотря ни на что».
Надо уточнить. На такой подмосковной даче милиция не прописывала, а без прописки невозможно было жить, работать, получать пенсию и почту. Другое жилье и адрес были. Анна Владимировна с мужем Петром Абрамовичем, когда-то профессором биологии, а последние 15 лет перед смертью – старшим лаборантом в институте генетики, была прописана и официально жила в самой большой квартире когда-то собственного дома в Гагаринском переулке. Если точнее – в бывшей кладовке без окна размером 3 на 2 метра. Остальное потихонечку отобрали в порядке уплотнения и улучшения жилищных условий пролетариата. Бывших владельцев не обидели и поставили на очередь по улучшению тех самых жилищных условий, в которые советская власть окунула супругов, чтобы понюхали нищеты и не выпендривались. Пришлось жить на даче, которую почему-то не отобрали.
В это трудно поверить, но так бывало. Я видел воими глазами такие аппартаменты...
До станции и ближайшего магазина около 2 км, дороги грунтовые, снег зимой не убирали. Колодезная вода и дровяное отопление. Анне Владимировне повезло: раз в неделю приезжала машина, привозила корм и увозила очередную партию мышей, которые очень быстро размножались. Та же машина привозила самое необходимое для хозяйки. Платили удовлетворительно, хватало на корм для собаки и помощь пожилой соседке, без которой было бы слишком трудно. Телефона, естественно, не было. Электричество, радио и книги были. Криминала в поселке всегда было предостаточно, но «своих» редко тревожили. Серьезная собака, резкий мышиный запах, да и воровать было нечего. Последние ценности ушли за гроши во время войны; книги остались, но братве они были абсолютно не нужны; хорошая старинная мебель ручной работы была неподъемно тяжела и трудна для транспортировки и сбыта.
Как-то раз ранней осенью два подростка не из местных по глупости забрались на второй этаж, ничего для себя интересного не нашли, удивились, направились к выходу и замерли: у двери сидела и приветливо махала хвостом большая серая остроухая собака, молча наблюдая за поведением мальчиков. Мальчики сделали шаг вперед, собака привстала и её хвост замер, слегка подрагивая. Мальчики сделали шаг назад – собака легла и замахала хвостом. Мальчики сели на кожаный диван с высокой спинкой, собака успокоилась и положила голову на лапы. От неё не исходило никакой агрессии, только спокойная уверенность в своей силе и правоте. Часа через два, когда мальчишки готовы были заплакать, послышались неторопливые шаги и дверь открылась. Мальчики не удержались и разревелись:
- Мы не хотели, мы больше не будем, мы...
- Молодец, Джим, - спокойно сказала старая седая женщина, погладила собаку по голове и спросила: «Чего не будете, в гости без приглашения ходить?»
- Ничего не будем, мы не хотели...
- Успокойтесь, ребята, он вас не тронет. Он умный и не злой. Просто у него работа такая, меня охранять. Чаю хотите?
- Мы домой хотим, мы больше не будем.
- Идите, мальчики. Джим не тронет вас. Он ведь давно понял, что вы ничего плохого не задумали, просто пришли в гости, а хозяйки нет дома. Вот он вас до моего возвращения и задержал. В следующий раз приходите, когда я дома. Ступайте с Богом. Только скажите, что вы хотели у меня найти? Молчите?
- Мы не молчим, мы боимся.
- Так я сейчас Джима гулять отправлю ...
- Отпустите нас, тётя ...
- Меня зовут Анна Владимировна, а вас?
- Костя, - сказал один.
- Петя, - сказал другой и добавил, чуть дрожа:
- Я сейчас описаюсь.
Старая женщина засмеялась:
- Бегите, мальчики, не бойтесь. Джим не тронет вас, он умный, он всё понял.
Через минуту она села на диван, согретый детскими телами, закрыла глаза и долго сидела, не шелохнувшись. Один из мальчиков, тот, который чуть не описался, был очень похож на её покойного мужа. Собака сидела рядом, положив голову ей на колени. Анна Владимировна тихонько ерошила шерсть на голове Джима и пересказывала своему Пете события дня. Сильно пахло мышами. Ближе к вечеру Джим насторожился: приехала машина за мышами. Старая женщина вздохнула: «Видишь, Петенька, еще рано мне к тебе собираться, подожди немножко», - отодвинула собаку и пошла открывать ворота.
Вы даже не представляете себе, как мне хотелось побыть побольше в той страшной эпохе моего детства рядом с мышами, собакой, старой женщиной, которых я действительно знал. Даже запах помню и клетки с мышами на длинной однопролетной лестнице, ведущей на второй этаж. Рядом с теми, кто оставался человеком несмотря ни на что. Но связь с прошлым прервалась, и мне пришлось вернуться из детства в свой нынешний возраст. Всю прошлую ночь я играл на своей старой скрипке, которая давным-давно осталась в Москве, концерт Брамса – готовился к концерту – какому концерту? Играл только вступление и каденцию, которую сам в этом же сне сочинил. Старая каденция слишком хороша и потому сильно заиграна.
Как я бежал марафон
из цикла «Истинные истории»
(журнальный вариант)
Много позднее того, как я пробежал свой первый марафон, один хороший знакомый, узнав о моем подвиге, засмеялся:
- В марафоне – не в спортивном, а массовом, общедоступном, если про марафон можно сказать «общедоступный», лучшее – это старт. Когда тысячи молодых, не очень молодых и очень немолодых, здоровых, бодрых, улыбающихся, сытых оптимистов с громким «ура» отправляются в путь: 42 км 195 м. Причем те, кто не просто добежит, а прибежит в числе первых ста, не улыбаются и не кричат. Они знают, что марафон – изысканная разновидность мазохизма... Но всего лучше – рассказывать о том, как ты пробежал марафон. Особенно – если добежал.
Что я и делаю.
Я много лет ходил в горы. Не альпинизм – горный туризм. Тоже иногда достаточно суровая разновидность мазохизма, обильно сдобренная красотой. Для поддержания физической формы я бегал по утрам перед работой по 6-8 км, а в выходные – иногда, не каждую неделю – 15-20 км в день не уставая, причем до завтрака. Но я все равно почти испугался, когда Миша (Михаил Викторович Горелик, профессор химии, на 4 года старше меня) спросил, не хочу ли я поехать с ним в подмосковный Калининград на традиционный осенний марафон; он уже один раз пробежал – незабываемое ощущение. Я на эту авантюру согласился и теперь рассказываю, как я выдержал это испытание. За год до того я пробежал пятикилометровый кросс за 18 минут; мне было 44 года. Я тогда не представлял себе, что разница с марафоном такая, как между рюмкой водки перед обедом и бутылкой виски без закуски.
Меня долго учили, что и когда есть и пить; оказалось – неправильно. К 30-му километру я был голоден до слабости и плюнуть было нечем. «Соски, пальцы ног, внутренние стороны коленей и бедер, подмышки намажь вазелином – от потертостей и мозолей». Это правильно. Про обувь – это, казалось бы, самое важное – не говорили. В 1983 году хорошие кроссовки мало у кого были. Я бежал в тапочках: кожаный верх без подкладки и средней толщины подметка из микропористой резины. А весь путь по асфальту!
«Выстроились» широкой толпой длиной больше 100 метров. Впереди, конечно, «спортсмены». Несколько тысяч человек в основном старше 40 лет – так мне показалось. А я завозился и был не готов, когда грянуло «ура» и толпа заколыхалась и двинулась вперед, постепенно превращаясь в колонну, шеренгу, цепочку. Я втиснулся в середину и прибавил ходу. Первое время было вокруг меня много знакомых. Потом в тысячной толпе все порастерялись. Начало октября, пасмурно, не холодно – примерно 10 градусов. Я бегу в трусах и майке. Постепенно становится жарко. Из центра города (Калининград - небольшой город в 30 км от Москвы ) трасса ведет, петляя, на пригородное шоссе, потом по шоссе до отметки «10 км» и обратно к месту старта. Это значит, что можно ограничиться половиной марафона – 20 км, что большинство и делает.
К 3-4-му километру молодые и тем более «спортсмены» – далеко впереди. На длинных прямых участках видно, что и сзади и впереди меня десятки людей. Кто-то обгоняет меня, кого-то обгоняю я. Забыл сказать: никакого разделения по возрасту и полу. Видел большую группу веселых болтающих и смеющихся женщин и мужчин, все старше 50 лет и все босиком. Видел родителей с детьми 10-12 лет и старше. Кто в трусах и майке, как я, кто в тренировочном костюме. Через каждые 2-3 км питательные пункты: вода, сахар, кусочки лимона, бутербродики, какая-то серенькая кашица в пластиковых стаканчиках, квадратики черного хлеба с солью. И мокрые поролоновые губки.
Ближе к десятому километру начинаем встречать «спортсменов», бегущих навстречу. Сухонькие, легонькие, все в очень красивых кроссовках; и никто не улыбается. Пока все хорошо: легко дышится, ничего не болит. Не ем, не пью, но обтираюсь губкой. Мне жарко. Дорога ровная, только несколько очень пологих подъемов и спусков. Отметка «10 км» – поворот назад к месту старта. Начинаю что-то есть и пить; что именно – абсолютно не помню. Я все еще бодрый, кого-то обгоняю, кто-то обгоняет меня. Не холодно, легко дышится. Однако появились какие-то непонятные ощущения во всех суставах. Но я пока абсолютно уверен. Добегаю до места старта. Вижу, что очень многие уже стоят в стороне, обтираются, одеваются, пьют, переговариваются, смеются. Всё! 20 км позади!
А я продолжаю – второй круг. Что-то ем, что-то пью. Вот я уже на загородном шоссе и вижу легоньких, сухоньких, очень серьезных спортсменов, кончающих дистанцию – им осталось всего 3-4 км. Мне уже не жарко. Но пока не холодно. Что-то беру на всех питательных пунктах. Во рту сухо. Начинаю неприятно ощущать колени, позднее – таз и плечи. Отметка «30км». Обнаруживаю, что добавили 2 км 195 м. Значит, поворот назад еще дальше. А я уже давно не улыбаюсь и никого не обгоняю. Правда и меня мало кто обгоняет. Начинаю чувствовать, что на улице холодно. Очень хочу пить и еще больше – писать (ни одного туалета!!!). Вдруг вижу: невысокая худая женщина в трусах и майке решительно поворачивает направо на зеленую неасфальтированную улицу дачного поселка, отбегает метров на двадцать, отодвигает в сторону трусы и, стоя спиной к трассе, по-мужски облегчает душу и тело. Не колеблясь, повторяю ее подвиг. Стало легче. Но очень ненадолго. Дышится по-прежнему легко, но во все суставы попал песок. Приходится приноравливаться. Наверное, я уже не бегу, а через силу передвигаю ноги в нужном направлении. Мне холодно, кисти рук сине-розовые. И все-таки я двигаюсь и вокруг меня, и впереди, и сзади еще очень много «марафонцев».
Впереди – питательный пункт. Мне кричат:
- Это у тебя соль кончилась! Съешь черного хлеба с солью!
Послушался. Сначала немного попил. «Не пей много!» – кричат мне. Потом положил в рот пару махоньких квадратиков черного хлеба, густо присыпанных солью. Следующие несколько километров я не знал, что делать с «хлебом-солью». Проглотить не могу и выплюнуть – тем более. Во рту сухо, как в остывающей печке. Пытаюсь языком вытолкнуть соленое крошево изо рта, но безуспешно. Так и сражался до следующего, последнего питательного пункта, где была вода...
Приближается финиш. Собираю остатки сил – я давно чувствую, что горючее кончилось, и делаю вид, что бегу бодро и быстро. ВСЁ! Наконец-то финиш, я «пробежал» 42 км 195 м. И я далеко не последний. И никто не смеется. Напротив: приветливо улыбаются. Нахожу свой рюкзачок, обтираюсь, пью, одеваюсь. Теперь надо дойти до электрички. Никого знакомых. В электричке большая компания альпинистов, я это понял из их разговоров, весело обсуждает подробности марафона. Как они могут? Откуда силы – улыбаться и болтать?.. Не помню, как добрался до дому. Тащился, стараясь беречь колени, зад и плечи – там-то почему болит? Удивительно, что ступни ног почти не болели.
В понедельник притащился на работу и пошел к Мише. А он веселый и бодрый: заболела нога, пробежал 20 км и уехал.
Спрашивает:
- Добежал?
- Добежал. Но больше - никогда.
Он смеется:
- Я тоже так после первого марафона сказал. Что, руки – ноги болят? По лестнице спускаться не можешь?
Отвечаю:
- Даже лежать больно.
А он говорит:
- Через 2-3 дня пройдет. А через неделю опять бегать начнешь.
Я тогда не поверил. Но он был прав.
Карин и Крот
из цикла «Мои соседи»
(журнальный вариант)
Карин – это имя, Крот – прозвище, придуманное моими внуками, имени его я не знаю, да это и не имеет значения для придуманной истории, где я поочередно обращаюсь то в неё, то в него, а при необходимости – в обоих сразу. Когда-то, несколько месяцев назад, я уже упоминал этих симпатичных героев очередной «летописи» одного дня. Они живут в сравнительно большом старом неухоженном двухэтажном доме слева от моего дома. Точнее, с одного бока дом двухэтажный, а с другого – трехэтажный. Карин – хозяйка, она живет одна в большой квартире с высоченными потолками на первом этаже двухэтажного бока. Крот снимает весь второй этаж. Он делает музыку для кинофильмов по конкретным заказам киностудии. Он умеет писать, играть на пианино и гитаре, аранжировать, но основная его работа – подборка и монтаж готовых музыкальных фрагментов под конкретные эпизоды конкретного фильма. По-моему, всего правильнее назвать его музыкальным оформителем. Он – бритоголовый, очень плотный и упитанный сорокалетний мужчина, всегда одетый просто и удобно, но почему-то предпочитающий брюки красноватых тонов. Очень худая, высокая, курносая Карин с маленькой коротко стриженной головкой одного с ним роста, но иногда кажется повыше, потому что всегда ходит на высоких каблуках, даже дома или когда гуляет в лесу с сыном, которому скоро 7 лет. Я уже писал, что мальчик очень похож на маму, что родители давно разведены и ребенок по официальному (или полюбовному?) соглашению живет то тут, то там. Карин иногда жалуется, что ей «мало мальчика, и отцу он совсем не нужен», однако несчастной не выглядит. По образованию она архитектор, но, судя по очень небольшой загруженности работой, специалист не самой высокой квалификации. Крот тоже разведен, у него часто и подолгу живет сын, примерно на год старше сына Карин. Крот снимает уже много лет весь второй этаж в доме Карин, где у него в самой большой комнате и соседнем кабинете оборудовано всё необходимое для музыкального оформления кинофильмов. Говорят, что оборудование очень дорогое. К чести Крота и к счастью соседей, он работает в полной тишине, т.е. в наушниках. Дети их дружны, Карин и Крот – более чем дружны, что очень хорошо и для детей, и для взрослых. Живут они открыто, естественно, ничего не пряча и ничего не афишируя. Когда они изредка вдвоем гуляют, смотреть на них забавно. Она вышагивает цапелькой на высоких каблуках, а он семенит рядом неожиданно мелкими шагами для мужчины его роста и телосложения. Писать о них как о семье нельзя. Большую часть дня они живут независимо друг от друга, раздельно содержат жилье, очень редко едят вместе за одним столом. Это я говорю о взрослых, потому что мальчики, напротив, много и охотно общаются и часто я, глядя из моего окна, вижу их обоих на кухне Карин за едой. Может быть, дети частенько едят и у Крота, но увидеть этого не могу – с моей стороны в квартире Крота нет окон.
Рано утром в понедельник Крот собрал всё необходимое для разговора с постановщиком и продюсером и пошел будить сына. Это всегда было непросто, а сегодня особенно. Потому что сегодня начиналась «мамина неделя», и вчера вечером мальчик долго не отпускал папу, нудно, грустно и безуспешно уговаривая его что-нибудь придумать.
- Мне ведь так хорошо у тебя... и у мамы хорошо... только там нет Карин и Флори (так зовут сына Карин). Дядя Свен (так зовут отчима) хороший, только я его не люблю, потому что он меня не любит. Пусть он живёт там один, а маму заберем сюда и будем жить все вместе. Тогда и Флори может жить с нами, дом ведь большой, и Карин хорошая и любит меня... и тебя...
Крот улыбался такому простому и нестандартному решению семейного вопроса:
- Вот ты завтра после школы и спросишь у мамы, согласна ли она переехать ко мне. А я спрошу Карин ...
- Не надо, папа, - пробормотал засыпающий Том (так зовут сына Крота). – Я ещё подумаю и поговорю с мамой ... завт...
- Том! То-о-м! Просыпайся, пора вставать. Посмотри в окно, всю ночь шел снег. Видишь?
- Па-а-а! Забери меня после школы к себе. Я не хочу уезжать, там не будет снега. Я хочу на санках кататься...
«Всё как обычно, - думал Крот. - Не снег – так дождь, холодно или жарко, просто «не хочу» или со слезами.»
- Не могу я, сынок, не могу. Я сегодня весь день буду работать на студии, даже забрать тебя из школы не смогу... И мама рассердится.
- Пусть она меня к тебе привезет после школы, скажи ей.
- Не получится, я вернусь домой очень поздно...
- ...Ну и хорошо! Я с Карин буду играть!
- Том! Ты думаешь, что мама согласится оставить тебя у Карин, пока меня нет дома?
Мальчик замолчал и стал чуть быстрее одеваться. Он вдруг вспомнил, что мама и Карин иногда здороваются, иногда – нет. И не разговаривают. Странно, они обе очень хорошие... и красивые.
Через полчаса Крот почистил свою Тойоту от снега, посадил Тома на детское сиденье, пристегнул и замер на секунду. Потом сказал: «Погоди, сынок, я быстро!» – и побежал. Вход был со двора, ключи от всех дверей висели на одном брелке. Не вытирая ноги, Крот ворвался в квартиру Карин. Она только что проснулась и вышла к нему полуголая, но не удивленная. Только улыбнулась, глядя на островки снега, слетевшие с ботинок Крота.
- Я вернусь очень поздно, придется после работы пойти с продюсером в ресторан. Но ты дождись меня, я соскучился.
- Так не ходи в ресторан. Поужинаем дома. Я тебя побалую сначала ужином, а потом ...
- Не дразни меня, Карин. Я бы рад, только ...
- Беги, дорогой, в школу опоздаешь. Я буду ждать допоздна, с ужином или без ужина. Только ты позвони мне, а то в ожидании я тосковать начинаю.
Крот засмеялся:
- Ты – тосковать? – поцеловал Карин в оголившееся худое плечо и ушел не оборачиваясь.
Конечно, Крот знает Карин лучше меня, конечно, Крот прав: тоска и Карин – две вещи несовместимые. Есть работа – хорошо, нет работы – ещё лучше, можно обустраивать дом, а это процесс бесконечный. Давно пора сделать капитальный ремонт, только денег нет. Всё остальное ещё много лет может ждать, но никак не крыша. Черепица стала землисто-серой и плохо держится на подгнившей от времени обрешетке. Уже на моей памяти чинили обрешетку, меняли протекающие островки древней черепицы на «отработанную», выброшенную «богачами», вовремя ремонтирующими крышу своих домов. А на большее нет денег; нет и неизвестно, когда они появятся.
Карин завтракает, одевается и едет на объект передать расчеты и эскизы прорабу и согласовать планировку третьего этажа с заказчиком. Скорее всего будет много спорных вопросов, но это нормально и не нервирует. Плохо, когда вопросы возникают, если дом уже построен и переделывать надо не на бумаге. И не дай Бог, если это не каприз заказчика, а ошибка архитектора или прораба. На этот раз всё в порядке, прораб работает быстро и аккуратно, заказчик доволен. Карин садится в свой маленький фиатик и едет за продуктами и цветами: сегодня – праздник, они с Кротом больше недели виделись по вполне понятным объективным причинам только на людях. Зато Карин приготовила небольшой сюрприз: перекрасила стены и потолок и намудрила новое освещение, что было очень важно, так как Крот любил делать всё при теплом полусвете. Сначала Карин этому сопротивлялась и плотно закрывала глаза, как раньше делала с бывшим мужем. А когда привыкла - оценила и стала совершенствовать художественное оформление. Оказалось, что в красивой комнате, когда всё видишь в «правильном» освещении, это становится радостнее и совершенно исчезают и без того редкие мысли о грехопадении. В этот раз наружная стена с двумя большими окнами стала ярко-желтой, противоположная с простой белой дверью – небесно-голубой, а боковые стены приобрели цвет морской волны. Потолок теперь красный, но прямой свет на него не попадает, и он остается в полумраке. Кровать передвинулась на середину спальни, где стоят еще две тумбочки, два старинных кресла и малозаметный стенной шкаф. Комната кажется полупустой и наполненной светом и воздухом, как Карин любит. Тихая музыка возможна, но не обязательна; они каждый раз заново решают, хочется ли им и что именно слушать – точнее будет сказать, слышать – или сегодня лучше в полной тишине.
Крот приехал слишком рано и решил перекусить в кафе на территории киностудии. Сначала он был единственный посетитель, но постепенно небольшой зал заполнился и загудел обычным утренним трёпом. Появились знакомые и Крот, заболтавшись, чуть не опоздал на встречу. Продюсер и режиссер пили кофе и ждали, но не Крота, а рабочих, которые налаживали аппаратуру. Все были давно знакомы и не только по работе, делали вместе не первый фильм, что не мешало им периодически достаточно резко высказываться и даже ругаться, благо женщин рядом не было. (Хотя женщины в кинобизнесе всё перевидали, переслышали и ко всякому привыкли, всё же без них было вольготнее, бесконтрольнее). Крот читал сценарий, до начала работы разговаривал с режиссером и продюсером в отдельности, потом говорили втроем. После этого Крот подготовил небольшие кусочки фонограммы, написал простенькую песенку, мелодия которой должна была стать лейтмотивом главного героя – озорного парнишки, который мог плохо кончить, но повстречал, влюбился, исправился и т.д. Сценарий был так себе, а вот озорного парнишку играл малоизвестный театральный актер с хулиганистой внешностью и хрипловатым не очень чистым голосом так неожиданно хорошо, что вытягивал фильм из проходных середнячков на приличный уровень. В сегодняшнем рабочем варианте песенку напевал сам Крот. Предполагалось пригласить для озвучивания известного певца за приличные деньги, но Крот после знакомства с отснятыми эпизодами воспротивился и сказал, что в таком случае получится сахарная клубничка, что не соответствует сценарию и не укладывается в образ главного героя.
- Актёр должен петь сам, как умеет, - закончил Крот свою мысль.
- Но ведь он фальшиво поет! – взмахнул руками режиссер.
- Во-первых, я с ним поработаю, во-вторых, его поддержит электроника,
а в-третьих...
- А в-третьих, - поддержал Крота продюсер, - мне такое решение больше нравится. Пусть будет хрипло и немножко фальшиво.
- Не знаю, не знаю. Поработай с парнишкой, Марк, попробуем сделать один эпизод без фонограммы, вживую, - сказал режиссер. (Марк, вот как зовут Крота!)
- Плохо получится, он практически не учился петь и плохо владеет голосом, - воспротивился звукорежиссер.
- Так мы же не мюзикл делаем, - возразил продюсер. – Попробуем. Сколько дней тебе надо, чтобы подучить парнишку?
Потом послушали несколько музыкальных страшилок, которые были прописаны в сценарии и должны были подготовить зрителя к следующему «страшному» эпизоду. Режиссер просил их убрать, продюсер ссылался на сценарий. Звукорежиссер держал нейтралитет. Крот сказал, что страшилки готовы, и можно попробовать оба варианта. Режиссер сказал, что страшилки нужны только самому серому зрителю. Продюсер согласился и добавил, скривив рот:
- Этот серый зритель и есть самый массовый покупатель билетов.
- Дайте мне неделю. Попробую подобрать что-нибудь из старой хорошо известной классики. Чтобы не запугивать до дрожи, а только намекать потихоньку, - сказал Крот и продолжил: - Хотя, может получиться ещё страшнее.
- Ну да, шепотом о самом страшном, - прошептал с усмешкой звукорежиссер, вздохнул и обвел всех усталым взглядом: - Доверимся Марку. Он хорошо работает со страшилками. Да и понадобятся они нам не скоро.
Продюсер посмотрел на часы:
- Ребята, уже 5 часов, а мне еще надо успеть с деньгами повозиться. Если немножко подождете, пойдем чуть позже куда-нибудь, выпьем, покушаем, поболтаем...
- Знаем мы твое «немножко», - покачал головой Крот, который забыл позвонить Карин и потому заторопился исправиться.
- Меня жена ждет, - сказал режиссер.
- Тогда разбегаемся. – Продюсер пожал всем руки, набросил на плечи старенькую, когда-то очень дорогую куртку и вышел.
Карин не отвечала. Странно. Крот оставил коротенькое сообщение «скоро приеду» и пошел в кафе, где встретил, как всегда, знакомых и проболтал больше часа. Когда приехал домой, сначала зашел к Карин и спросил, где она пропадала?
- Роберт пригласил благословить и «спустить на воду» новый дом.
- Разве уже готов?
- Только стены, пол и потолок. Готов будет ближе к лету. Зато увидела незнакомую женщину с двумя ребятишками, которые висли на Роберте. Мне показалось, что...
- Не выдумывай. Роберт и какая-то женщина с двумя детьми – не могу поверить.
- А Марк и какая-то тощая дылда с ребенком ...
- Прости, Карин. Мы с тобой на равных, хотя я совсем не тощий. А Роберта я давно знаю, и он всегда был один и всегда грустил о прошлом и о дочери. Значит, пришло его время...
- Господи! С тебя течет! Выйди на лестницу, стряхни снег, переобуйся. Голодный?
- Очень.
- Это хорошо, приходи через 15 минут.
Марк был в еде неприхотлив. Поэтому ужин был с цветами и свечами, но без изысков. Они давно поняли, что много есть и пить перед «главным блюдом» не стоит, может пропасть острота ощущений. Лучше всё делать не торопясь, с удовольствием, встречая каждый следующий шаг как чудо и радуясь друг другу и радуя друг друга. Сначала они спокойно поужинали в большой кухне-столовой с окнами без занавесок, что было очень даже хорошо - пусть смотрят, всё равно ничего особенного не увидят. Мужчина и женщина, оба разведенные, у каждого есть маленький ребенок; они дружны и не скрывают этого, и все соседи об этом знают. Вечер, пора ужинать, на столе самая простая еда: салат в большой миске, хлеб, сыр, селедка в масле (оба любят её и не любят лосося), маслины двух сортов; ни вина, ни пива, только минеральная вода. Никаких нежностей, спокойный рассказ о том, что интересного случилось за день. Правда, цветы и свечи... И никто не слышит слова Карин: «Я одна до конца недели» и не видит молчаливый ответ Марка: зажмурил глаза и с мягкой улыбкой несколько раз кивнул головой. Это очень хорошо, что нет занавесок на окнах: смотрите, мы просто ужинаем и никуда не торопимся. Почему при свечах? Был длинный, трудный рабочий день, люди устали, а мягкий свет хороших восковых свечей помогает расслабиться и располагает к откровенности.
Марк встал из-за стола:
- Позвоню Тому сказать спокойной ночи, проверю почту, приму душ, побреюсь и...
- Не дразни, - засмеялась Карин. – Я уже говорила с Флори. Ты не торопись, я уберусь на кухне, приму ванну, закроюсь в спальне и буду ждать тебя. Не торопись, я люблю лежать, ждать и ни о чем не думать. Телефон я уже выключила. Не торопись, если я засну - ложись тихонько рядом и жди, не буди меня, я сама проснусь.
Марк хотел поцеловать Карин в шею за ухом, но она мягко увернулась:
- Нет, ничего не надо, потом. Иди, я буду ждать и улыбаться.
- Карин! А почему дверь в спальню закрыта, «мне странно это». Можно посмотреть?
- Конечно! Только не сейчас.
- Там что, неубрано?
- Там убрано. Придешь – увидишь. Ступай, я уже начинаю ждать.
Марк поднялся к себе, набрал номер и приготовился поговорить с сыном. Трубку взяла бывшая жена, с которой после развода сохранились спокойные отношения. После нескольких ничего не значащих вступительных фраз Марк сказал, что хотел бы...
- Посмотри на часы, полуночник! Ребенок давно спит. И завтра утром не звони, не тревожь нас с утра. Если получится, я сама тебе позвоню. Да, Марк! Ты не мог бы взять к себе Тома в четверг? Мне надо маму отвести в больницу.
Марк засмеялся:
- Теперь скажи только, что его надо забрать из школы и я тебе откажу, потому что освобожусь только в 5 часов.
Женщина долго молчала, потом спросила:
- Тогда почему ты смеешься?
- Потому что ты сама привезешь Тома к Карин. Правда, Флори эту неделю с папой, и Тому придется поскучать пару часов до моего прихода...
- Это неудобно, как я объясню мальчику...
- Не придется ничего объяснять. Они с Карин давние любовники, оба будут рады. Лишь бы Карин была свободна. Я поговорю с ней и завтра тебе позвоню. Спокойной ночи, ты меня очень порадовала.
- Спасибо, Марк, спокойной ночи.
Потом он проверил почту, ответил на срочное письмо, принял душ и в пижаме спустился вниз. Дверь была незаперта, свет нигде не горел, но недалекий уличный фонарь позволил не спотыкаясь подойти к спальне и открыть дверь. У изголовья кровати стоял привычный торшер с единственной матовой неяркой лампочкой, а сама кровать почему-то оказалась посреди комнаты. Странно. Подошел, все с себя сбросил, откинул одеяло и замер: Карин спала – или притворялась, что спит. Она была в короткой ночной рубашке без рукавов теплого красного цвета. Он посмотрел на потолок, повертел головой во все стороны и тихо-тихо лег, стараясь не потревожить Карин. Расслабился и стал ждать, когда Карин перестанет притворяться и засмеется. Скоро Марк почувствовал, что засыпает и погасил свет. Карин глубоко вздохнула, повернулась к нему лицом и её рука стала что-то искать, потом нашла, и Карин прошептала ему в самое ухо:
- Я люблю, когда он ещё мягонький. Давай тихо полежим и подождем, пока он подрастет и окрепнет. Только свет зажги, я хочу всё видеть... Дурачок, ты думал – я сплю?
Первый муж был агрессивный, но неумелый, однообразный любовник, который не сумел разбудить молоденькую и неопытную Карин. Он думал, что Карин фригидна и все его усилия ничего не могут исправить. Он не понимал, что Карин нужна не мощная грозовая быстро прилетающая и моментально улетающая схватка, а несколько минут спокойного ожидания и тихих ласк, после которых всё будет дозволено, если любишь. После рождения Флори она потеряла всякий интерес к сексу. Муж решил, что ничего исправить нельзя, стал искать облегчения на стороне, семьи не стало. После развода полюбовно решили, что мальчик, которому к тому времени было уже 4 года, живет неделю у мамы, неделю у папы. Поначалу родители были довольны, а мальчика никто не спрашивал. Флори любил папу, любил маму, ничего не понимал, а спросить почему-то боялся. Скоро папа второй раз женился, потом мальчику объявили, что у него будет братик. Флори сказал, что ему никто не нужен и он хочет насовсем остаться с мамой. Папа и мачеха любили Флори, но с рождением малыша Флори загрустил. Все думали, что это ревность, но ошибались. Просто с мамой и Марком было спокойнее, интереснее и веселее. А уж если и Том был рядом... Совсем недавно во время обеда Том, сидя рядом с Флори в кухне Карин, спросил у неё:
- Можно мы будем жить все вместе у тебя в доме?
- Что ты имеешь в виду, я не поняла?
- Всё ты поняла, - обиделся Флори. – Думаешь, мы не знаем, что вы с Марком ...
- Карин! Я люблю тебя и хочу жить с тобой, папой и Флори. А моя мама и папа Флори пусть приходят к нам в гости. Я больше не хочу, чтобы меня как игрушку возили туда-сюда...
- И я не хочу, это неправильно, это вам нужно, взрослым, а не нам, - Флори посмотрел на Тома, мальчики закивали головами, а Карин не знала, что сказать и чуть не плакала.
Свет в спальне горел всю ночь. Под утро Карин проснулась счастливая и опустошенная. Даже улыбаться сил не было, хотя очень хотелось. А вставать надо, сегодня в 8 утра встреча с прорабом. Посмотрела в окно – светает. Посмотрела на Марка – он ещё спит. Сбросила ноги с постели, нашла тапочки, встала, надела теплый халат, глубоко вздохнула, потянулась... и упала обратно на кровать. Это Марк проснулся и потянул её вниз.
- Погоди, не уходи.
Карин покачала головой и улыбнулась. Ну, наконец-то!
- Я больше не могу. И у меня свидание, в 8 приедет прораб. Поднимайся и ты, пора.
- Приляг на минутку, - попросил Марк. И передал просьбу своей жены.
В ответ Карин пересказала недавний разговор с мальчиками и добавила, что она в четверг свободна, дети правы и вопрос надо решать кардинально.
Начался новый день. Прораб сказал, что заказчик хочет другую черепицу, а под неё надо другую обрешетку. И что сантехника... и день закрутился. В то же время Марк переделывал песню, приспосабливал под хриплый голос необученного певца, того самого актера, играющего главного героя. Но он работал в наушниках, в полной тишине и снаружи можно было подумать, что он весь день лежит на диване и читает книгу. Или спит.
В четверг всё получилось хорошо, но не так, как было задумано; не совсем так. Маме Тома надо было в туалет, дело житейское. Но она забыла ключи от квартиры Марка, попросила Карин открыть его дверь, но вдруг смутилась: «А можно мне...». Карин сразу поняла и пожала плечами: «Что за проблема», - и показала рукой, куда идти. Том, как только вошёл, взял Карин за руку и не отрываясь смотрел ей в глаза. Когда они на несколько минут остались вдвоем, мальчик сказал тихо, серьёзно, и это было мало похоже на просьбу:
- Она хочет завтра меня забрать из школы к себе, но я к ней не поеду. Я хочу остаться с тобой и папой, не отдавай меня ей, мне там неплохо, просто я не могу без тебя, папы и Флори. Почему мы не можем жить вместе, если мы все этого хотим?
Карин молча обняла мальчика, не зная, что сказать. Это было бы замечательно – жить вчетвером, а лучше впятером, она очень хотела девочку. Но как это сделать? Опять суд, адвокаты, долгие невеселые переговоры. А мальчишек спросят в последнюю очередь, будут думать о правах родителей одних, родителей других, спросят про бабушек и дедушек, про материальное положение... А если это просто любовь, что тогда?
Когда мама вышла из туалета, Том, не отрываясь от Карин, сказал тихо, серьезно, и голос его даже не дрожал:
- Я завтра из школы поеду к Карин.
Его мама или не поняла, или сделала вид, что поняла неточно, потому сказала в ответ то, что ни Том, ни Карин не ожидали:
- Конечно, Том. Я целый день буду в больнице с бабушкой, и если Карин может забрать тебя к себе, если ей не трудно ...
- Ей не трудно. Поэтому я останусь у неё и папы, - сначала Том хотел продолжить и сказать, что он останется надолго, навсегда. Но очень быстро сообразил, что сейчас не надо, потому что бабушка больна, и мама может обидеться и...
Словом, Том замолчал, а его мама почему-то обняла не его, а Карин и собралась уходить.
- Очень плохо? – спросила Карин.
- Боюсь, что... Не надо говорить пока, через несколько дней будет точный ответ, тогда...
- Том! Позвони папе, спроси, когда он возвращается. Телефон в большой комнате на пианино, как обычно.
Когда мальчик ушёл звонить, Карин сказала:
- Тому хорошо у нас. Хорошо с папой, хорошо со мной, они дружны с моим Флори. Ты же знаешь, что мы с Марком больше чем друзья. Оставь нам мальчика ...
- Карин!?
- Тебе еще тридцати нет, Лора, я старше тебя всего на 3 года. У нас с Марком будут два сына и маленькая девочка.
- Карин!! Как ты можешь, это мой сын.
- Если он будет жить с нами, а ты – приходить, как к себе домой, когда захочешь, он будет тебя помнить, знать, что ты его мама, а я – просто Карин. Он будет любить тебя всю жизнь...
- Что ты говоришь, Карин?
- Сейчас его как игрушку передают с рук на руки. И ни о чем не спрашивают. А он хочет жить тут, в моем доме. А его... как куклу... как моего Флори... – Карин чуть не плакала. Но удержалась, покривила губами, положила руки на плечи Лоре, которая была на полголовы ниже неё и прошептала, потому что Том в соседней комнате уже прощался с Марком:
- Не обижайся. Пусть мальчик поживет у меня, пока твоя мама болеет. Приезжай, когда сможешь. Если он захочет к тебе, я отвезу сама; или Марк. И не ревнуй Марка ко мне. Вы же давно расстались, у тебя новая семья, Марку там нет места.
Карин поняла, что мальчик прячется, не зная, что сказать, и позвала его попрощаться:
- Томи, мама уезжает. Завтра она не сможет тебя забрать. Ты поживешь у меня, пока бабушка болеет.
Мальчик ничего не понимал, не знал – радоваться или плакать. Подошел, глядя на стоящих рядом женщин снизу вверх, обнял обеих и сказал:
- Я тебя люблю, мама. И тебя тоже, Карин. – Посмотрел маме в глаза: - Только твоего ... – он не знал, как продолжить, потому что мама уезжала (в голове у него всё смешалось), и он вдруг подумал, что мама хорошая и с ней тоже хорошо. «Ну почему взрослые такие глупые», - подумал Том и заплакал. А Лора подумала о своей маме, о Марке, о новом муже, который не хочет пока детей, потерла ладошкой пересохшие глаза и поехала в больницу.