Соня Пурас Архив

Соня Пурас  родилась в 1969 году в Берлине, изучала музыковедение и историю искусств, долгое время работала экскурсоводом по замкам и дворцам Потсдама, в настоящее время – заместитель смотрителя. В 1998 году – стипендиaтка Литературного коллоквиума Берлина, обладательница многих литературных премий. Публикации – в антологиях и альманахах. Соня Пурас – солистка Берлинского клезмерского ансамбля.

 

Спокойной ночи

(из «Вединговских вариаций о зимнем путешествии»)

До того, как это случилось, я ни разу не задёргивала по вечерам шторы на окнах. Меня нисколько не беспокоило, что кто-то наблюдает за мной. Как только становилось темно, я включала свет, и ни разу не появлялась мысль, что кто-то может мной интересоваться. Я тоже никогда специально (с умыслом или с любопытством) не смотрела в светящиеся окна других квартир, я жила своей жизнью и думала, что и все остальные делают то же самое.

Я не терплю шторы, считаю их бессмысленными, ведь окна служат не только для того, чтобы наблюдать, что происходит внутри или снаружи. Их главное предназначение – пропускать в квартиру воздух и солнце. Так почему же нужно всё занавесить?! В доме с занавешенными окнами я чувствую себя в заточении. В моей квартире нигде нет штор, кроме спальни. Это единственное место, где я намеренно хочу укрыться от чужих глаз. Во всем остальном, что само собой разумеется, я чувствую себя частицей мира, которая изнутри и снаружи не разделена. У меня нет врагов, я не боюсь опасности, со мной ничего не может случиться, да и то, что случается, я, как минимум, могу предвидеть.

Сейчас у меня во всех комнатах висят жалюзи, которыми я пользуюсь, и я внимательно слежу, чтоб меня никто не видел. Но если я не включаю свет и уверена, что меня никто не может видеть, я часто стою у окна и выглядываю во двор. Несмотря на мои открытые окна, раньше я не всё правильно видела. Возможность видеть до мелочей – это необходимость, хотя и не абсолютная истина.

Помню, стояла на дороге рябина, которую он прозвал Папагено из-за перистых листьев и гроздей красных ягод, напоминающих по цвету клоунский нос. Когда листья рябины становятся жёлтыми, во дворе стоит адский крик  одурманенных скворцов и чёрных дроздов, набрасывающихся на уже забродившие ягоды. Сейчас ещё только тянутся худые, голые ветки, как отчаявшиеся, поднятые к небу руки. Моему взгляду ничто не мешает рассматривать три стены дома, где находится моя защищённая тюрьма, и многочисленные глазницы окон. Я живу на самом верху, на четвёртом этаже, где над красными крышами поднимаются бесчисленные печные трубы, из которых спокойно вьётся дым.

Четырёхугольные, крест на крест перечёркнутые световые пятна выглядят, как оконца рождественского календаря. За каждым окном существует жизнь, и я с интересом наблюдаю ее, будто это документальный фильм о неизвестных мне аборигенах или о малоизученных животных за стеклом в ночном зверинце. Отрадно иметь возможность наблюдать за ними, но если мне приходит в голову, что я ещё совсем недавно сама в этой жизни принимала участие, меня как будто пронзает нож для разделки мяса. К счастью, эти мысли посещают меня редко.

В квартире напротив за кухонным столом сидит мужчина. Он сидит ко мне спиной. Маленькая лампа, закреплённая на стене, золотит его голый затылок. Дым сигареты мерцает и мягко выскальзывает из светового конуса. Мне нравится этот мужчина, когда он сидит там, на расстоянии. Он выглядит спокойно и миролюбиво, как будто не имеет врагов, не чувствует опасности и уверен, что с ним ничего не может случиться. Я могу сквозь открытые двери мысленно войти в его кухню, если захочу, и сесть рядом с ним. Пожалуй, он тоже не будет ничего иметь против. Но лучше все-таки, если меня никто не видит.

«Мой Б-г, как ты выглядишь?- спрашивает он в последний вечер. - Когда ты в последний раз что-нибудь ела? И что случилось с твоими глазами?» Он спрашивает меня  агрессивным тоном, как-будто бы я умышленно не ела и не спала, чтобы от этого у него появились угрызения совести. Я немного подготовила  себя к его приходу, даже преодолела свой страх перед зеркалом. Сейчас уже лучше занавесить окна или, как минимум, не включать свет.

Cправа от меня на четвёртом этаже зажглась ещё одна спокойная жизнь. Бамбуковая штора наполовину опущена. В глубине на кухонной стене висит полка с цветными жестяными баночками и фарфоровыми сосудами. На подоконнике стоит какое-то растение. Здесь же находится радио, которое летом верещит на весь двор. Сейчас тишина, полная тишина.

Я всегда знала, что однажды вечером он не позвонит, чтобы пожелать мне спокойной ночи. Обычно он это всегда делал, всегда, если мы были не вместе. Я знала, что он не может просто забыть. Я знала точно, хотя  не считала это возможным. У меня так часто бывает. Я знала, к примеру, что по всем правилам теории вероятности однажды наступит день, когда мои первые утренние мысли и мои последние ночные мысли не будут о нём, что я однажды целый день смогу о нём не думать. Я знаю это, но ещё долго не смогу в это поверить.

Окно справа, которое на два этажа ниже, полностью закрыто зеленью. Женщина на четвёртом этаже слева сидит на диване при зажжённой свече. Она, кажется, с кем-то разговаривает, но открытый проём, который оставила её штора, такой маленький, что собеседника не увидеть. На первом этаже слева мерцает голубой экран.

Педагоги утверждают, что не бывает глупых вопросов. Я никогда не была в этом уверена; многие вопросы я считаю глупыми. У него другое мнение: вопросы всегда хороши, если они аргументированы и заставляют быть бдительным. И даже если и были бы глупые вопросы, от меня он ещё таких не слышал. «Я люблю твои вопросы, - говорил он. - Ты такая смышлёная и видишь так много, моя любимая. Не прекращай спрашивать».

Когда это случилось, он только сказал: «Не спрашивай. Это не имеет смысла. Ты ничего не можешь изменить. Не спрашивай.» Это было последнее его пожелание доброй ночи. Я не должна больше спрашивать, значит, могу больше никогда не быть бдительной. Как долго я должна спать? Итак, я не могу найти причины. Я знаю, что я не пойму, почему это случилось, я уже не в состоянии понять, что случилось. До сих пор каждый вечер мой взгляд обращён на часы, и я думаю: наступит время его звонка. Это повторяется каждый вечер.

Ни один человек не знает причин, почему хорошее кончается. Этому нет объяснений, во всяком случае достойных. Факты бледнеют рядом с силой. Вначале я иногда думала, что если бы я то или другое сделала иначе, вероятно, ничего бы не случилось. Но чем больше я об этом думаю, тем несотоятельней становятся эти мысли. То, что случилось, лежало по другую сторону моего влияния и моего контроля, и от этого ещё хуже.

Постепенно свет гас, одно окно за другим. Я знаю точно, кто из моих соседей жаворонок, а кто сова. За то время, что я оставалась у окна,  никто не проснулся, и я очень благодарна единственному окну, в котором всегда горит свет, всю ночь напролёт. Я стою и раздражённо думаю: и вы спите! Что означает ничто другое как: и ты спишь! Вскоре мне становится всех очень жаль, и я думаю: спите! Я бодрствую и внимательно слежу, чтоб ничего не случилось.

Когда мы встретились первый раз, без сомнения – посторонние люди, у нас было чувство, что мы знаем друг друга уже очень давно. Когда я ближе познакомилась с ним и его странностями, мне показалось, что я попала в тёмную ледяную Вселенную, в которой не за что зацепиться и нет опоры, но всегда была улыбка, всегда было слово, которое, как якорь, возвращало меня в реальный мир. Сейчас, когда я так много о нём знаю, о его внутреннем и внешнем мире, он для меня  более чужой, чем когда-либо. Вероятно, я его действительно не знала, но эти мысли кажутся мне безумными – распахнуть ворота. Он делает всегда одно и то же: одна дверь у него внутри всегда захлопнута, и я не могу открыть. В последний вечер я будто бы наблюдала его оболочку, из которой доносился голос чужого человека, и я знала, что где-то там, внутри, должен быть он, тот, который доверял мне, но он продолжал держать дверь запертой.

В бюро напротив, на первом этаже, кто-то работает сегодня сверхурочно, сидит за большим письменным столом и пишет, и пишет. Слева на третьем этаже в детской комнате ещё раз загорелся свет. Осветилась коробка с Арлекино и бессчетное количество мягких игрушек на подоконнике.

Расставания так противоестественны, что они непременно порождают глупости и странности, которые однажды принимают чудовищные формы. Люди, к примеру, начинают снова называть друг друга по фамилии. Когда он мне последний раз позвонил, то сказал: «Привет, (моя фамилия). С тобой говорит (его фамилия)». Как будто я потеряла дар узнавать его голос. Даже если это был другой голос, голос, которым он разговаривал с посторонними. Но пока он звонил, была ещё надежда. Кто-то может говорить или писать уничижительные вещи, но пока он это делает, это ещё не конец. Истинный конец наступит с молчанием.

Тишина. Полная тишина.Только из кухни едва доносится: цапп-цапп-цапп. Это включается газовая колонка, и вода капает из неисправного крана в металлическую мойку. Когда на крыше тает снег, я слышу, как пульсируют капли в водосточных трубах. Иногда булькает отопление. Но самый громкий шум – это моё дыхание.

С того момента, как это случилось, меня везде подстерегают опасности, как будто весь мир состоит из острых ножей. Это не только влюблённые на улице, не только свадебное платье в витрине. Это каждая улыбка, каждое беззаботное лицо. Даже дома я не застрахована от них. Они приходят с экрана телевизора, выпрыгивают из книг, одного единственного аккорда с пластинки уже достаточно. Я ничего не могу сделать и хожу, как по лезвию ножа. Нас так много связывало, что теперь я всё взяла на себя, хотя раньше мы все делили: то, что я любила, любил и он тоже. С его уходом я всё потеряла, и от того, что я любила, не осталось ничего, что с ним не было бы связано.

Моя кровать, как магическая доска, на которой йоги демонстрируют свою нечувствительность к боли. Только гвозди из этой доски летают в воздухе, и я дышу этим воздухом. Самое безопасное – под покровом темноты смотреть из окна. Свет из других квартир мягкий.

Собственно, я смотрю не из окна, я смотрю сквозь окна, так как заставляю себя держать их закрытыми. Конечно, я проветриваю комнату, но тогда я быстро покидаю ее, потому что это очень опасно. Ледяные руки зимы начинают молниеносно тянуться ко мне, пытаясь схватить, и если это им удается, они тащат меня к окну. Я крепко прижимаю колени к горячей батарее и цепляюсь за подоконник, но моё туловище тянет меня вперёд, и мой взгляд падает и падает в глубину, на четыре этажа вниз, к вымощенной дорожке во дворе. Только одна секунда...

Снаружи сейчас уже совсем не темно. Снег, лежащий на ветках рябины, льёт флюоресцентный свет. Если полная луна в прозрачные ночи стоит над двором, то дом будто освещён прожекторами. В новолуние я всегда могу легко различить силуэты крыши впереди стоящего дома с его бесчисленными трубами и телевизионными антеннами. Позади него расположена Мюллерштрассе (Mьllerstrasse), её яркое освещение окрашивает небо в оранжевый цвет. Когда взойдёт солнце, крыша дома станет совсем чёрной.

Я не смогла его отучить, закрывая  окно, не касаться стекла. Я дышу на то место, где до сих пор виден отпечаток его рук. Дышу, пока на стекле не возникает молочное облако, на котором можно писать расплывчатые  буквы. И я вывожу буквы на скрипящем стекле. Они ранят облако, капельки брызжут, и я пишу: «Спокойной ночи». Облако медленно пропадает, и слова исчезают. Медленно-медленно я задёргиваю шторы.

                                                            (Перевод с немецкого Виктории Бухбиндер)

*Папагено (нем. Papageno) – персонаж из оперы Вольфганга Амадея Моцарта «Волшебная флейта». Папагено – птицелов, который веселил всех своей необычной внешностью, его костюм украшали птичьи перья, отсюда и пошло выражение «Чудо в перьях». Он великолепно играл на флейте. (Прим. переводчика).