Фируза Талыбова Архив

ФИРУЗА ТАЛЫБОВА
родилась Азербайджане, в Гяндже – в городе, лежащем на древнем Великом шёлковом пути. Потомственный врач, имеет научные публикации как на Родине, так и за рубежом.  С 1997 г. живет в Потсдаме. Её рассказы, переведенные на немецкий язык, были включены в ряд художественных альманахов, её статьи печатаются в газетах и журналах Германии. Увлекается переводами художественных текстов с немецкого и азербайджанского на русский язык. Любит читать, ездить на велосипеде и вязать. Счастлива любовью двух внуков и дочери. Кредо: быть полезной людям. Любимый автор - Фазиль Искандер.
    
 

МОЙ НЕЕВРЕЙСКИЙ ПАПА

Я не уверена что если бы был жив он, мой папа, то мы бы уехали в Германию. Он знал и понимал намного больше всех тех, с кем сводила меня судьба. Он был мудр изначальной народной мудростью, мой нееврейский папа.

Переезд в Германию заставил меня впервые в жизни испытать душевный дискомфорт из-за того, что я – «полукровка», ибо соединились во мне две крови: еврейская и азербайджанская. Ловлю себя на том, что там, на родине, я бы написала это в другой последовательности: не еврейская и азербайджанская, а азербайджанская и еврейская.

Мой мудрый папа, с некомфортным для Германии именем Ахмед! Настолько некомфортным, что я даже не стала предлагать назвать первого внука в его честь, удовольствовавшись компромиссом, что имя все-таки начинается на букву «А».

С болевыми точками еврейского жития, со всем, что связано с понятием «пятая» графа, я столкнулась, лишь оказавшись в Германии. Да и столкновением это даже не назовешь. Просто здесь, в среде еврейской эмиграции, я оказалась хоть и галахической еврейкой, но все же «смешанной»: ведь далеко не у каждого в жилах течет «иудейско-мусульманский коктейль».

Этот «коктейль» не мешал мне на родине, более того, помогал жить. Азербайджан был и, надеюсь, остаётся одним из немногих оазисов в мире, практически свободным от антисемитизма. Проявления этого омерзительного мировоззрения там были настолько редки, что ничего кроме удивления у окружающих не вызывали. Как правило, источником этой мерзости были приезжие, принесшие с собой вирус национализма из других, зараженных им местностей. Наоборот, наличие еврейской крови служило основанием для окружающих считать нас априори интеллектуалами, «знайками», изначально более грамотными, чем другие.

Как во многих еврейских семьях, у нас был культ образования, культ знаний, культ книги.

Во главе тех, кто формировал его в нашей семье, стоял мой дед – Зельман Абрамович, юрист с царских времен. Во всей его родне не было никогда неевреев. Потому и боялась мама, что ее брак с гоем* не будет одобрен семьей. В письмах с фронта она называла своего избранника-однополчанина Ахмеда на еврейский лад Абой.

Мама увидела папу впервые в теплушке, по дороге на фронт. В вагоне шел офицерский суд чести. Судили офицера за оскорбительное отношение к еврею-однополчанину. Папа так гневно осуждал антисемитизм, что мама влюбилась в него сразу. Они поженились, как только кончилась война и, демобилизовавшись, поехали жить в Украину - к родителям мамы.

Дед мой полюбил моего нееврейского папу настолько, что сам перестал называть его Абой, вернув ему законное право быть Ахмедом. Дедушка произносил имя зятя необычно, заменив букву «е» на «э», что звучало торжественно – Ахмэд.

Аба-Ахмэд прекрасно ужился с еврейской родней и даже заговорил немного на идише. Еврейских тестя и тещу он называл не иначе как мамой и папой, а они считали его не столько зятем, сколько сыном.

А потом мама с папой уехали жить на его родину, в Азербайджан. И теперь уже мама называла свою свекровь, не понимавшую по-русски, мамой и считала золовку младшей сестрой.

Наш дом стал еврейским островком в городе. Не потому, что здесь собирались местные евреи, в городе их практически не было. Просто к нам приезжала мамина родня, а папа помогал им всем: поступить в институт, устроиться на работу, выдать замуж, достать лекарство. И так без конца и без края…

Однажды папа подслушал, как его русская секретарша, беседуя с кем-то, сказала, что Ахмед Агаевич не чистый азербайджанец, т.к. у него жена – еврейка. Как ни странно, но я с нею согласна. Есть такая шутка-прибаутка у азербайджанцев - у холостого парня спрашивают: «Ты откуда родом?», а он отвечает: «Не знаю, я еще не женат».

Папа был родом из «еврейства», оставаясь при этом азербайджанцем. Шли годы, родители старились, «молодняк» входил в силу, становился на ноги. Но стержнем семьи, ее духовным центром оставались родители.

Дом был полон друзьями и знакомыми, еврейская составляющая гостей не убывала. И все остальные невольно подпадали под обаяние еврейского юмора, еврейской способности шутить сквозь слезы. Нееврейские друзья и знакомые перенимали еврейские словечки, которые органично вплетались в застольные разговоры. А зачинщиком всего был мой нееврейский папа – общепризнанный тамада на свадьбах. (Это были времена, когда тамадой были не чужие люди, нанятые за деньги, а люди близкие, уважаемые, обладавшие даром веселого и мудрого красноречия).

До сих пор слышу, как папа говорит: «Ах, эти фиселех! **», либо «не надо хицкать! ***», «посмотри на эту шиксу****!»…

Мой нееврейский папа! Как мне не хватает тебя здесь, в этой моей новой «еврейской» жизни. И спасибо тебе за то, что ты мне дал возможность увидеть эту жизнь сразу в двух ракурсах: еврейском и азербайджанском, а значит любить и понимать евреев в два раза сильнее и в два раза сильнее чувствовать их боль. 
Нашу с тобой любовь и боль.

Примечание автора:

*    Гой (идиш) – не еврей

**   Фиселех (идиш) – ножки

***  Хицкать (идиш) – суетиться, горячиться

**** Шикса (идиш) – нееврейская женщина

25.11.10

 

ПРОДАННОЕ ДЕТСТВО

Их было три. Нас, детей, тоже было трое. Две сестры и брат. Так уж получилось. Три ковра и трое детей . Потому родители и знали, что каждому в приданое достанется по ковру.

Какой кому ? Об этом никто не думал . Все жили вместе, впятером, в двухкомнатной маленькой квартире со скрипучими деревянными полами, крошечным балконом на улицу. Воду носили в ведрах . Но это был дом детства, и все было прекрасно. Это был родной родительский дом .

Самый большой ковер висел в гостиной на стене. Он был таким длинным, что конец его свисал на тахту, покрывал ее и спускался дальше до самого пола . Старинный геометрический узор переливался темно-рубиновой, изумрудно- зеленой краской, желтые пятнышки терялись на густом вишневом поле.

Второй ковер лежал здесь же, в гостиной на полу. Он был поменьше , но все же большой , на весь пол, с вывязанными шерстяными кистями.

Третий - мохнатый, упоительно-мягкий и шелковистый, висел в спальне над кроватью. Ковры были неотьемлемой частью детства . Они были как воздух и солнце, которых не замечаешь, как  дуновенье прохладного ветерка с гор, видных из наших окон. Перед праздником их вытряхивали с балкона. Трусили всегда вдвоем. Между праздниками ковры подметали хорошо вымытым и сухим веником . Так за коврами ухаживали из покон веков, и мы не нарушали традицию, даже не подозревая, что это - традиция.

Летом, в самую жару, их стирали. И это был праздник. Ковры укладывали на предварительно тщательновымытый асфальт, хорошенько поливали из ведер, потомнамыливали простым хозяйственным мылом (применятьпорошок было нельзя). Затем сгоняли воду шваброй илиребром тарелок и промывали водой из ведер до тех пор, покавода не становилась, стекая с ковра, прозрачной и не пахлабольше мылом. Работали взрослые, а мы, дети, помогали:наполняли и подносили ведра с водой, мылили края ковра.Самым старшим позволяли чуть-чуть поработать шваброй.Старухи, наблюдавшие за действом, грустно вздыхали ирассказывали, что в их молодости ковры стирали только в реке, в проточной воде, расстилая их на прибрежной гальке. И мы, дети, завидовали им. Солнце, река, свобода! Но, увы, река, о которой вспоминали старухи, пересохла. Такова судьба многих мелких горных рек, они живут недолго. Вот и приходилось теперь мыть ковры на сером городском асфальте, а воду носить ведрами, наполняя их из крана во дворе. Потом ковер складывали в несколько раз изнанкой наружу. Обдавали ведром воды. Через полчаса-час вода переставала литься струйкой из ковра, и ковер перекидывали через палку, несли к забору и развешивали на солнцепеке. К вечеру он высыхал. После стирки краски на коврах оживали, искрились, приковывая взгляд. Руки так и тянулись погладить ворс. На лето ковры скатывались в рулоны, пересыпались ореховыми листьями и табаком, натирались керосином и прятались под гардероб. Были они большими, но в свернутом состоянии занимали удивительно мало места. Это были старинные дачные ковры - яйлаг халчасы. Когда-то такие ковры увозили на горные дачи, куда народ переселялся на лето, спасаясь от иссушающего зноя. Тогда у всех были старинные ковры.

Ладони мои до сих пор помнят мягкую шелковистость ворса.

Это было замечательно - играть в догонялки на четвереньках, ползать по ковру, быстро перебирая руками, а будучи пойманной, перевернуться, отбиваясь руками и ногами и все время чувствовать запахи свежей воды, солнца и трав, исходящие от ковра.

Первой дом покинула сестра. Все, как обычно: институт, замужество, работа по распределению в другом городе.

Потом уехал брат, повторив путь сестры. Печально смотрелись ковры в опустевшей квартире. Ковер на полу не приходилось больше поправлять несколько раз в день. Некому было больше играть и сдвигать его с места.

Потом уехала и я.

Родители приходили домой поздно вечером. Они работали, и работа заменяла им детей, да и вообще жизнь. Ковры были скатаны и убраны под гардероб даже зимой.

Многое случилось за долгие годы после нашего отъезда. Ради меня родители переехали в город, где я жила. Ради меня они обменяли квартиру, бросили насиженное гнездо, лишились многолетнего круга знакомых. Но никогда не говорили об этом. Ковры были распакованы в новой квартире, благо, что она была просторной. Они  все теперь висели на стенах.  Они стали привычными и для следующего поколения, для внуков.

Внуки постарше, знавшие, что каждый ковер попадет к одному из родителей, иногда гадали какой кому. Но никто из них не загадывал дальше, кому же из внуков какой ковер достанется потом. Они были еще слишком малы, и будущее казалось им пока лишь радостной сказкой.

Богатство в семье никого не интересовало. То, что это сказочное богатство, выяснилось, когда началась перестройка. Карточки на продукты, инфляция, перевороты, война хоть и не объявленная, она все равно была войной со всеми ее потерями, страхом и ночными кошмарами.

Зарплаты не хватало. Можно сказать, что она была символичной, впрочем, как и вся наша тогдашняя жизнь. А может, и теперешняя, кто знает?

Нужно было думать, как жить. И тогда я вспомнила ...

Нас водили в музей ковров, и там на стене висел ковер точь-в-точь такой же, как наш в гостиной на стене. Может быть, и наш музейная редкость?

И мы пошли в музей разыскивать "двойника" нашего

ковра. Гид - молодая женщина - тихонько шепнула нам, что ковер "увело" бывшее руководство.

"Значит, он действительно ценный!" - подумала я.

Эпопея с поисками покупателя достойна отдельного рассказа.

Первый скупщик ковров назначил цену, которая, как выяснилось, оказалась и самой высокой. Все остальные, надеясь на наше незнание рынка, давали за них суммы в 5-6 раз меньшие.

Мы вновь и вновь расстилали наше "детство" у ног очередного покупателя. Глаза их каждый раз хищно загорались, мимикой лица они демонстрировали нам полное равнодушие к "бросовому" товару.

Они были разных национальностей:

иранцы и азербайджанцы, турки и евреи...

Евреи - отец и сын - пытались сыграть на родственных чувствах:

"Мы дадим вам за оба ковра (продавалось лишь два ковра, третий, слава Богу,

мы раньше отправили сестре в другой город - теперь это уже другая страна) 400 долларов. И то только потому, что вы - свои, хотя они и этих денег не стоят". Следует сказать, что меньше, чем они, нам никто не предлагал.

И вновь у нас первый покупатель - азербайджанец из Ирана.

Мать, глава семьи, молча и сурово следила, как мы с братом вновь расстилаем ковры. И вот они окончательно оценены, названа сумма. И мать твердо говорит "Нет!". Все замерли. Покупатель, человек лет тридцати пяти с совершенно седой головой, внимательно смотрел на нее. И мать решительно назвала сумму, на 100 долларов превышающую предыдущую.

Я улыбнулась. Это был смех сквозь слезы. Я вспомнила Шуру Балаганова и ту сумму, которую он назвал Бендеру, что была необходима ему для полного счастья. Дело в том, что пока мы продавали ковер, мы стали и сами немножко специалистами и знали, что наш ковер имеет стоимость, в 10 раз превышающую ту, за которую мы его сейчас отдавали. Но, увы, они стоили этих денег не здесь, а там, за границей, которая была для нас "железной" .

"Иранец", не задумываясь, сказал "да", и сделка  состоялась. Его помощник умело свернул ковры и унес в машину.

Дом осиротел. Такое чувство было у меня после смерти папы. Теперь оно повторилось. Мы все осиротели. Ведь человек, у которого унесли детство,   тоже своего рода сирота. Мир потускнел и потерял смысл. На деньги, лежавшие на столе, смотреть не хотелось. "Что имеем, не храним ..." неотвязно вертелось у меня в голове. Но нужно было жить, ходить на работу, что-то готовить, стирать, убирать, растить детей.

Нет, мы не проели эти деньги. Мы любили читать и из книг знали, что лучшее вложение капитала - это недвижимость. И мы купили однокомнатную квартиру в бывшем купеческом доме .

Потом я пыталась подсчитать, сколько мы вложили в квартиру и какой доход имели . Итог получался каждый раз разным, но всегда неутешительным . . .

Часто слышу я укоряющий голос в душе, он спрашивает меня снова и снова, порой даже ночью просыпаюсь я от него:

- Зачем продала ковры? Зачем продала память?

Я не знаю, что ответить . Я пытаюсь оправдаться перед самой собой, а потом замолкаю, повинно склонив голову:

-Да, продала ...

А может быть, предала?

ГОРЬКИЙ ХЛЕБ

Отпрашиваться на этот раз не пришлось. Работы все равно не было, и зав. отделом сам предложил три дня не приходить. Анвару это было на руку. Он планировал подработать в эти дни. Вспомнив, что вечером надо будет выезжать, он поспешил на вокзал достать билеты до Хасавюрта. Знакомая кассирша обещала оставить 2 билета, деньги взяла вперед.

По пути домой Анвару вспомнилось, с чего все началось: забастовки в Карабахе нарушили спокойное течение жизни; передачи по телевизору давали пищу для разговоров. Огромная страна начинала бурлить, перестали вовремя выдавать зарплату. И однажды, впервые в жизни, Анвар понял, что если он что-то не придумает, то через несколько дней у них не будет денег на хлеб.

В тот же день вечером к ним постучалась соседка. Они  называли ее за глаза торговой Анькой, в отличие от Анны Федоровны, жившей на втором этаже, и Аннушки из соседнего подъезда.

Торговая Анька на самом деле была вполне почтенной женщиной за 50, работавшей товароведом в военторге. Она была главным добытчиком в семье, состоявшей из больного мужа – подполковника в отставке, сына - безработного врача и разведенной дочери.  И для нее настали тяжелые времена. Раньше она всегда была ухожена, одета с иголочки, так, как это представляли себе жены обеспеченных офицеров. Травленные перегидролем волосы были всегда уложены в высокую башню-прическу. Статная и красивая, она любила подчеркнуть, что она - хохлушка. Любила посмеяться, пофлиртовать, но мужу  не изменяла. Жена Анвара дружила с нею по-соседски, но общей компании у них не было. Да оно и понятно: уклад жизни был разный, традиции. Хаживали друг к другу по–соседски, если что-то было надо, сиживали на скамеечке около дома. На национальные праздники поздравляли друг друга, Саида – жена Анвара - вручала  торговой Аньке  на Новруз, мусульманский праздник весны, хончу - поднос с восточными сладостями: пахлавой, шекербурой, сухофруктами и крашеными яйцами. Торговая Анька угощала их на православную Пасху высокими куличами. Впрочем, куличи те она  пекла не сама, а покупала их  в кухне военной гостиницы, расположенной поблизости.

Приход Аньки не удивил Анвара и Саиду.

- Заходи, соседка, - приветливо пригласила Саида.

 Анька прошла в гостиную и села на предложенный стул. Ответив на вопросы о самочувствии и все ли хорошо с семьей, Анька замолчала и, выждав паузу, обратилась к Анвару:

 – Анвар-гардаш*, я пришла не к Саиде, а к тебе. Времена наступили трудные, надо кормить семью. А муж болен. Вот я и кручусь, как могу. Если хочешь, будем зарабатывать вместе.

Анвар удивился и спросил:

- Так ты же хорошо зарабатываешь, Анна-ханум**. Разве ты ничего не имеешь в военторге? Зачем тебе нужен я?

- Очень нужен, – торговая Анька помолчала и продолжила. - Дело в том, что все доходы в военторге уже кончились, страна разваливается, товары хорошие больше не приходят, а на местных - навара не сделаешь. Но это здесь эти товары местные, а в России, поближе к нам, на Северном Кавказе наши товары тоже для них привозные, там они пойдут. Но не могу я ездить туда без мужчины, сам понимаешь, люди там восточные, меня и обидеть могут. Давай поедем вместе, я тебя научу, что брать с собой, там продадим на русские рубли, а здесь будет выгода и от продажи и от обмена на местные деньги. – Анька замолкла и выжидательно посмотрела на Анвара.

Саида знала, что у Анвара ничего не получалось со всеми его торговыми начинаниями, но мешать мужу, учить его и напоминать при чужой женщине о неудачах она не хотела. Анвар не спеша пил чай, принесенный между тем Саидой, и размышлял.

- А где я возьму товары? – поинтересовался он.

- В моем же военторге, я тебе покажу, что стоит брать.

Анвар решил рискнуть. Одолжив денег у брата, он купил домашние халаты из бумазеи, полотенца и простыни, ночные ситцевые рубахи, еще какую-то мелочь и вечером  выехал вместе с Анькой московским поездом. Выходить они должны были в Хасавюрте, где у Аньки были какие-то знакомые, у которых можно было остановиться.

Хасавюрт поразил его свой заброшенностью. По плохо мощеным и давно неметеным улицам ходил народ: статные с царской осанкой женщины, все в разноцветных велюровых халатах. Именно такой халат он подарил своей жене в день ее рождения, Саида надевала его дома только в особые дни . Не хотела его трепать. А здесь женщины носили их, словно собольи шубы, с особым величавым шиком. На ногах у них были толстые узорной вязки шерстяные носки и калоши. Мужчины были в мешковатых брюках, на головах папахи или «фуражки-аэродромы». Говорили мужчины мало, словно ценя каждое слово на вес золота.

Оставив часть товара у знакомых, Анвар с Анькой отправились на базар. По дороге Анвар думал о фильмах, которые он видел раньше: про разруху,  про послевоенный голод, про гражданскую войну. Он вспоминал кадры, где интеллигентные обнищавшие люди продавали последнее из дому. И ему стало горько, что он такой неудачник, что не смог  достойно обеспечить жену и ребенка, не смог, как другие его знакомые, открыть свое дело. И как теперь будет стоять он, взрослый мужик с высшим образованием, и продавать женские вещи на базаре?  Но мрачные его размышления были прерваны – они дошли до базара. Это был обычный восточный базар: ряды деревянных прилавков, заваленных грудами овощей и фруктов. Отдельно высились пирамиды из зелени. За прилавками двух рядов стояли только мужчины - там торговали мясом и рыбой.

Между рядами,  где было просторней, на постеленных на землю тряпицах пирамидами лежала зелень. Хозяйки этого товара терпеливо ждали покупателей. Другие женщины, закутанные, несмотря на жару, в шали, неподвижно сидели на земле, скрестив по-турецки ноги перед горкой нищенского скарба, состоящего из старых детских распашонок, поношенной обуви и кепок. Между рядами, не торопясь, ходил народ, прицениваясь и торгуясь. Анька, неожиданно ловко для своей комплекции,  ввинтилась в толпу, туда, где было побольше людей, и потянула за собой Анвара.

- Делай как я! – велела она ему. Вынув из сумки несколько халатов, она перекинула их через руку и обратилась к ближайшей пожилой женщине:

 - Халаты нужны?

 Женщина, поторговавшись с Анькой, купила халат. Анька поцеловала купюру, и заложила ее за вырез платья. Это был чисто восточный поступок – целовать первые вырученные на торгу деньги. Женщина, купившая халат, одобрительно улыбнулась:

- Хоть ты и русская, но, ничего, хороший человек! – сказала она доброжелательно.

Через несколько часов товар у них обоих разошелся. Через день все было продано. Выручка была неплохая. Анвар прикидывал, что сможет расплатиться с долгами, купить домой мешок сахара и муки, а если повезет, то и коробку масла. Тревожные мысли отступили, он уже видел, как он приезжает сюда снова и снова, как Саида перестает дрожать над каждым грошем.

Поезд на Баку уходил вечером. Билеты на обратный путь можно было  купить только на вокзале непосредственно перед отправкой. Кассирша, увидев гору мелких купюр, накричала на них:

- Покоя от вас, мешочников, нет! И ездют, и ездют!

Анька, пытаясь задобрить ее, тихонько просунула в окошко еще одну купюру.

 - Это тебе за беспокойство, - шепнула она.

Кассирша зло сверкнула глазами, но мелочь приняла и билеты дала.

Поезд опаздывал, но это было нормально. С началом перестройки никто больше не ориентировался на расписание. Люди приходили на вокзалы задолго до отхода поездов и нередко ждали прибытия долгие часы. Так и этот состав из Москвы опоздал на 5 часов. Поезд замедлил ход, и состав, дернувшись, замер   у перрона. Толпа ожидавших  людей хлынула к вагонам. Но проводники, открыв двери, не откинули ступеньки, перегораживающие вход в вагон. Люди, не понимая в чем дело, пытались, ухватившись руками за скобы, взобраться в вагон. Над ними высились проводники и не делали попыток пустить внутрь. Какие-то женщины хватались пальцами за неоткинутую ступеньку. Общая истерия потащила в водоворот людей и Анвара. Он, подчиняясь гипнозу толпы, ринулся в гущу. Его схватила за руку Анька:

- Ты что?! Жить надоело? Смотри, что они делают!

Анвар увидел, как один из проводников каблуком ботинка бил по пальцам женщину, ухватившуюся за ступеньку. Тошнота подкатила у него к горлу. Ноги стали ватными. Ему показалось, что там по пальцам бьют его Саиду. Анька оттащила его в сторону:

- Да пусть они все подавятся. Мы с тобой уедем из другого городка. Сейчас туда поедем на машине, и там сядем. Там нет базара, и людей будет мало. Анвар подивился изворотливости соседки. Все получилось по-Анькиному: они на машине доехали до очередной станции и там сели в свой вагон.

Анвар забылся в тяжелой дреме. Он думал с облегчением, что все кончилось, что скоро он будет дома, а то, что случилось, это ерунда, мало ли что бывает в жизни. Все будет хорошо, все встанет на свои места, все успокоится.  Он забылся чутким сном. Прошло полчаса, когда  он вздрогнул от выстрелов и услышал русский мат с кавказским акцентом. Мимо него пробежали, громко топая сапогами, милиционеры. Кого-то поймали и теперь избивали в тамбуре. Он слышал глухие удары, крики. Первым его движением было встать и кинуться туда, в тамбур. Приподнявшись, он увидел Аньку на соседней полке. Она прижала палец к губам и жестом показала, чтобы он лежал и никуда не лез. Анвар с подавленным вздохом лег лицом к стенке и натянул одеяло на голову. Он уже не мечтал, как купит продукты домой и принесет детям «Сникерсы», которые они получали иногда в подарок от богатого брата Саиды. Он знал, что никогда больше не поедет в Хасавюрт, никогда не забудет каблуки проводника, бьющего по пальцам женщину.

Через день Анвар пришел на работу и увидел коллег перед закрытой дверью отдела. На двери висела табличка с каким-то текстом на английском. Зав. отделом, стоявший тут же, в коридоре, беспомощно разводил руками и старался не смотреть бывшим сотрудникам в глаза.

Через неделю Анвар ехал с Анькой в Грозный. Туда еще можно было ездить с товаром.

Война в Чечне еще не началась.

*гардаш (азерб.) – брат
**ханум (азерб.) – госпожа (уважительное обращение к женщине)
 
    
БРОУНОВСКОЕ ДВИЖЕНИЕ

В чем смысл жизни? Есть ли цель у мироздания?

Каждый ищет ответ на эти вопросы сам. Если задает их себе.

Иногда  кажется, что  жизнь схожа  с броуновским движением. Наблюдать это  интересно. Можно с уверенностью предсказать движение массы в целом. Но  движение одной молекулы предугадать практически невозможно.

А не может ли быть так, что целью движения является встреча двух молекул, а целью жизни – встреча двух людей?

Так что же стоит за судьбою человека? Закономерность или чистая случайность? Рок или игра случая?

Ну, скажите, какая закономерность была в том, что где-то на Востоке жила-была семья купца? Зарабатывал  он на жизнь торговлей с Ираном. Покупал там специи, разные диковины, готовил восточные сладости, а потом продавал их  в своей кондитерской лавке,  а по пятницам вечером молился  в мечети и, обратив свое лицо на Восток, в сторону Мекки, возносил хвалу Аллаху за мирно прожитую неделю.

В это же время   где-то  далеко на  Севере, в незнакомой восточному купцу России,  некий меламед учил детей ивриту и Торе.

Звучал в доме идиш. Меламед садился в пятницу вечером с семьей за стол, чтобы встретить царицу-субботу, и, обратив свое лицо тоже на Восток, но только в сторону Иерусалима, славил   Адоная за эту субботу и за мир в семье.

В трудах и хлопотах добывали свой  хлеб и купец, и меламед.

Жизнь текла неторопливо, повторяясь с небольшими вариациями из поколения в поколение.  Но даже эти вариации были чем-то схожи.

И у меламеда, и у купца родились дети. Первенцами у обоих были сыновья. Торжественно провели они обрезание: один по всем законам шариата, другой – по всем законам Торы.

Наступили смутные времена. Меламеда и его жену убили деникинцы в гражданскую войну. Купец погиб  в своем доме во время армяно-азербайджанской резни. Сиротами   остались   их  сыновья.

Росли дети, одни -  на Востоке, другие - на Севере.

Старший сын меламеда оказался из породы «ученых евреев». Учеба давалась ему легко. Светлая была у него голова. Начав учиться еще при царе, он умудрился окончить с отличием гимназию и даже стать любимым учеником у попа. Если кто-то на уроке слова Божия не мог ответить на вопрос, то поп обращался к Зямке, который по собственной воле учил Библию.

- Ну-ка, Зямка, – говорил, бывало, поп, - расскажи-ка ты этим олухам, что сотворил Господь Бог наш в четвертый день творения! И Зямка без запинки отвечал на самые каверзные вопросы. После чего поп целовал его в макушку и заявлял, что единственный настоящий  православный во всем классе это он, Зямка.

В гражданскую Зямка женился. К тому времени он был уже юристом, и звали его Зельман. В жены взял он еврейскую девушку, окончившую гимназию.

Любила она своего Зельмана горячо и верно.  Звали ее Шейна-Ента.

Родилась у Зельмана и Шейны-Енты дочь.

До конца гражданской войны оставался еще год. Зельман сражался,  переезжал из города в город, встречал и провожал субботу.

А на Востоке рос осиротевший  сын  купца. Его мать-вдова вышла замуж по законам шариата за брата покойного мужа.  Купец любил детей брата как своих, а сам женат еще не был. Он оказался прозорлив и умен: сразу понял, что советская власть пришла всерьез и надолго, понял, что лишь знания – это капитал, который не отнимет у  первенца никакая власть.

А новая власть сочла родину купца местом  ссылки. Там трудно было жить европейцам: малярия, пендинская язва, средневековый уклад жизни.

Присмотрелся купец к семье полковника царской армии, сосланной Советами к ним в городок. Семья нуждалась. Хорошо еще, что их не расстреляли. Спасло то, что сам полковник погиб, а в семье остались только женщины – мать и две дочери. Мать была выпускницей Смольного Института благородных девиц  в Петербурге. И девочек своих она воспитывала так, как когда-то учили ее классные дамы. Плохо вязалось эта учеба с жизнью древнего восточного городка. Но мать не умела по-другому. В доме читали Пушкина, пели  романсы. И хотя зачастую есть было, кроме отварного картофеля, нечего, стол  сервировали полным набором ножей и вилок, случайно уцелевших во времена крушения миров.  Соседи дивились укладу жизни этих непонятных им людей. Но, видя их упорство, втайне уважали приверженность своим традициям.

Судьба сделала свой очередной ход. Купец, живший с семьей русских по соседству, совершил гениальный по прозорливости ход: он предложил женщинам финансовую поддержку за то, что его сын будет целый день  проводить у них дома. После школы они будут делать с ним уроки, учить его есть по-русски, вести себя по-русски.

В те годы на Востоке это не поощрялось. Но купец понял, что старая жизнь ушла, а грядет новая, где без этих знаний не будет дороги  его наследнику.

Цепь случайностей плелась пока еще неторопливо.

Кончились двадцатые, начались тридцатые. Рос сын восточного купца, и росла дочь еврея Зельмана. Оба учились. Крепла Советская власть.  Сын купца не ходил молиться в мечеть, а в доме Зельмана перестали открыто праздновать субботу.

Массу людей-песчинок вздымало бурное море истории. Из глубин доносился гул, предвещавший катаклизмы. Люди из деревень тысячами покидали свои дома: одни добровольно, других выселяли в места отдаленные насильно.

Так же, как во взбаламученном океане в бурю приходят в движение  все новые массы песка, так и в стране все больше людей вовлекалось в этот водоворот  переездов, ссылок… Трагедия страны  складывалась из трагедий каждой отдельной семьи.

Семьи  становились похожими друг на друга независимо от того, где жили – на Востоке или на Севере, и на каком языке говорили  они, каким богам молились.

Если молились вообще.

На дворе стоял конец тридцатых. В стране шла коллективизация, в которой заставили участвовать Зельмана. Он возвращался из поездок больным, угнетенным и с болью в сердце. Сжимая кулаки, говорил жене ночью, чтобы не слышали дети: «Какие же они кулаки?! Они же трудяги!».

Расстреляли как врага народа мужа  его сестры, а саму сестру посадили как члена семьи врага народа. С  трудом удалось вырвать из детского дома их детей.

В эти же годы как врагов трудового народа расстреляли всех взрослых мужчин в   роду купца.

В каждую семью входило свое горе. Но не пришло еще время понять им, что беда эта у людей  общая.

А пока судьба внучки меламеда из еврейского местечка на Украине становилась все более похожей на  судьбу сына восточного купца.

Нет, не сразу прибило их мощным потоком друг к другу. Еще многое должно было свершиться. Еще не все предначертания судьбы были выполнены.

Внучка меламеда, так и не выучившая иврит, училась врачеванию.

Сын купца, воспитанный выпускницей Смольного, осваивал азы инженерии. А по вечерам, закрыв глаза, читал наизусть любимого им до конца жизни Пушкина. И сокурсники удивленно посматривали, когда парень восточного обличья вдруг выдавал  на чистейшем русском отрывки из подходящих  к случаю стихов.

Судьба плела свой узор, сближая их через трагедии народов, через общий русский язык. Казалось, еще одно, последнее, мощное усилие - и судьбы детей двух народов соприкоснутся и сольются.

И это последнее усилие жизнь сделала. Грянул 1941-й.

Началась война, и оба добровольцами ушли на фронт. Даже воинское звание постаралась судьба дать им равное – старший лейтенант.

Судьба предназначила их друг для друга. Это она закинула их на фронт. Свершилось. Они встретились, они уже  вместе. Замкнулась цепь времен.

Судьба может сделать передышку. Она своего добилась. Эти двое уже не расстанутся.

Жизнь продолжалась, она плела свой очередной узор.

Уже набирал силу новый вал истории. Тревожный нарастающий гул сражений  доносился из Афганистана, а мир был все еще глух и слеп.

Шло время, и на Востоке родилась девочка, а  где- то на Севере подрастал мальчик.

Что ждет их, две песчинки? Не из-за их ли будущей встречи вздымает жизнь валы истории? Не из-за них ли перемещает судьба эти гигантские массы людей?

Как захватывающе страшно наблюдать это броуновское движение…

КВАРТИРА

                                                              Посвящаю маме и ее друзьям

                                                            «Что было, то и будет; и что делалось,
                                                             то и будет делаться,
                                                              и нет ничего нового под солнцем…
                                                              Бывает нечто, о чем говорят: 
                                                            «смотри, вот это новое»; но это уже было                                                              в веках, бывших прежде нас».
                                                                                                                 Экклезиаст
Их было несколько красавиц, светлых, отливающих золотом в свете знойных лучей южного солнца, по две на каждом этаже. Они появились здесь, когда в Баку из-за нефтяного бума потекло не меряно денег, товаров!

 Но, конечно, главное – люди. Именно они,  бедные и богатые, европейцы и азиаты, старые и молодые, баловни судьбы и неудачники принесли на эту окраину тогда еще великой российской империи блеск, жизнь, страсть. Бешеные деньги требовали необычной роскоши, комфорта. Самые видные архитекторы старались угодить вкусам богачей, как новоявленных, так и потомственных – Тагиева и Нобеля, Нагиева и Топчибашева. Тогда-то и появились эти красавицы-квартиры в новых великолепных домах с яично-желтым, отливающим медом и глянцем, паркетом, высокими потолками, с которых взирали на обитателей квартиры ангелочки и амуры. Сложный орнамент вился по стенам. Высокие  резные двери из драгоценных пород дерева украшали залы. Даже вестибюли этих домов были украшены лепкой и росписью маслом. Мраморные кариатиды и атланты поддерживали балконы, обнесенные изящно выкованной чугунной решеткой, выполненной по эскизам известных художников.

В одной из квартир, состоящей из десяти огромных комнат и хозяйственных помещений, окруженных просторной застекленной галереей, поселился вначале сам хозяин дома с женой и детьми.

Потом  дом перешел во владение известному архитектору. Он был одинок и  любил жить на широкую ногу. Амуры и ангелочки  настолько привыкли к роскоши и изобилию  в квартире, что, казалось, пресытились ими, и на лицах их можно было заметить едва уловимое выражение скуки.

Особенно запомнила квартира празднование наступления нового, 20-го века. В эту ночь был дан салют – зрелище совершенно новое для этих краев. Хозяин квартиры  праздновал Новый год в кругу большого количества друзей. Тогда-то из-за пальбы из револьвера и отлетела рука у одного из ангелочков в левом углу потолка главной залы. Кто-то из обслуживавших гостей официантов суеверно перекрестился и прошептал: «Господи, помилуй нас! Ох, не к добру ангела-то расстреляли!».

В 1905 году в квартире поселился адвокат. Был он либералом. Частенько сиживал в одной компании с неблагонадежными и даже платил стипендию двум неимущим  студентам-азербайджанцам, обучавшимся в Казанском университете.

Стачка, разразившаяся в Баку, не сильно испугала зажиточную часть населения. Порядок был восстановлен, и все потекло по-прежнему.

На паркетных полах танцевали не ведающие забот молодые пары, за старинными столами вели длинные разговоры солидные старики, оглаживая пухлыми руками белые бороды. Все казалось вечным и неизменным. И только ангелочек с отбитой рукой как-то странно посматривал на людей с высоты и словно грозил им указательным пальцем  уцелевшей руки.

Еще долгие годы раздавались в квартире звуки музыки, женские и мужские голоса тревожили тишину дальних залов. Сметалась пыль, натирались полы, звучала многоголосая разноплеменная речь, сверкали на мундирах офицерские эполеты,  а  на надушенных женских шеях и руках переливались радугой драгоценности.

Квартира вбирала в себя эти запахи и звуки и сама казалась живой. Она была как шкатулка для драгоценностей, она не могла жить без них – богатых и красивых, изысканно одетых, поющих и танцующих, говорящих витиеватые тосты.

Пришел день, когда в квартиру ввалилась группа полицейских. Хозяина увели, и квартира замерла в испуге. Куда-то исчезли слуги. Повсюду скапливалась пыль, но никто не смахивал ее. В залах стояла гулкая тишина.

В один из утренних весенних дней на улице послышалось нестройное пение. Квартира замерла, вслушиваясь в незнакомую мелодию и пытаясь разобрать слова. Одно слово повторялось часто и отчетливо – «товарищи…».

Через несколько дней прикладами взломали входную резную дубовую дверь, и в квартиру вошли толпой люди. Один из них властно указывал другим на залы, и квартира, сжавшись в ужасе, ждала, что сейчас расстреляют и других ангелочков и амуров, застывших в немом страхе и прекративших свое каменное порханье по потолку. И лишь один из них, с отбитой рукой, указывал на людей, сновавших внизу по залам и не замечавших их, каменных жителей потолочного поднебесья.

Квартира ушла в себя... Казалось, что она вдруг увяла, опустилась, как увядает и опускается безвольная женщина, покинутая любимым.

Квартира потускнела, ее окна не хотели пропускать свет. Полы потеряли медовый отблеск, покрылись слоем грязи и почернели с горя.

В один из дней в квартиру привезли доски, и каждую залу перегородили стенками, разбив на маленькие пеналы-комнатушки. В каждом «пенале» жили многодетные семьи.

Квартира затаилась. Она берегла последние силы, но надежды не было, и она знала, что умирает. Так же, как болезнь у людей имеет свое название, так и квартира умирала от болезни, которая называлась  коммуналкой.

«Коммуналка», - слышала квартира в агонии. «Коммуналка» - и она видела угасающим взором, как в вестибюле подъезда поселилась семья бедняков. Их дети расписывали стены углем прямо по фрескам, картинам художников. Боли квартира уже не чувствовала. Она была почти мертва.

Прошли годы, и однажды  семьи выселили из залов. Перегородки сломали, оставив только одну, делившую ее всю на 2 части. Пришли маляры и наскоро побелили все, закрасив грязь, а заодно с нею и картины. Были побелены и скульптуры под потолком. Ангелочку без руки побелка толстым слоем залепила лицо, и он беспокойно озирался по сторонам и словно манил уцелевшей рукой кого-нибудь подойти и протереть ему очи. Но никто не смотрел вверх.

В одну часть  квартиры поставили канцелярскую мебель, и новый хозяин повесил на стену ружье. Звонко разносились по дому телефонные трели.

Потом хозяин этой квартиры исчез, его увезли ночью на  черном лимузине.

Во второй части поселилась семья. Сюда внесли рояль и мягкую мебель. Теперь здесь слышались звуки музыки и женское пение. Хозяйка квартиры – молодая изящная женщина, любившая полежать днем на диване, обратила внимание на ангелочка с отбитой рукой.

Бедняга, кто же его так изуродовал? – вслух произнесла она.

Казалось, что тишина, семейный уют заставили квартиру очнуться. Но все равно это была не жизнь. Те сложные оконные переплеты, забранные когда-то венецианским стеклом и протиравшиеся специально обученной прислугой, были давно забиты в верхней части фанерой и покрашены этой ужасной серой краской. Стекла внизу протирались только два раза в году не выше уровня поднятой руки. Квартира пахла гниющим деревом. По лестницам ночами сновали крысы.

Позже были годы, когда в квартире жили только женщины и дети да одинокий старик. И все они, а вместе с ними и квартира, несколько раз в день вслушивались в звуки, исходившие из рупора, укрепленного на стене, как раз в углу, где поверх всех все продолжал свой вечный полет ангелочек без руки.  Радио бормотало какие-то непонятные слова. И квартира различала только одно из них  - «на фронтах…».

Однажды квартира в ужасе затихла, услышав страшный женский вопль: «УБИТ!».

Но пришла весна, и за окнами заволновалась толпа, и громко доносилось слово «победа».

Через месяц  в квартиру вновь пришли рабочие, еще раз побелили все, открыли парадный вход, заменили гниющие полы новыми и самое главное – отциклевали паркет.

Небесное воинство на потолке с тревожной радостью наблюдало за всем этим. Квартира словно просыпалась от страшного сна. Хозяин квартиры целыми днями где-то пропадал, а вечерами все читал и читал и часто произносил непонятные квартире слова «Ленин, диалектика…».

Квартира затаилась и с ужасом ждала, что и его увезут на черном лимузине, и он не вернется,  и она уже умрет навсегда.

Но страхи оказались напрасными. Хозяина никто не увез. Он умер сам, и хоронили его с большой помпой. Всюду шелестели в день похорон слова «коммунист, знал Ленина…».

В другой половине жила другая семья. Она говорила иногда на каком-то непонятном языке. Но эти люди нравились квартире. Они натирали полы мастикой, распахивали по утрам окна настежь, и пьянящий запах моря вливался упругой волной в залы, и белый тюль шевелился, словно пена прибоя.

Иногда квартира ночами вспоминала своего первого хозяина, и сквозь года  доносились звуки вальсов, под которые танцевали молодые пары, а отсветы фар проезжавших машин напоминали отдаленно сверкание офицерских шитых золотом эполет и  блеск драгоценностей на дамах.

Потом семья, говорившая на непонятном языке, в одну из ночей исчезла. Нет, ее никто не увозил на черном лимузине. Семья сама тихо и быстро собралась и куда-то ушла. Квартира замерла в ожидании трагедии.  Она хорошо помнила, что уход очередных хозяев влечет за собой разруху, перемены  к худшему.

Не стало света и  газа. Постаревшая хозяйка квартиры часто произносила слово «талоны» и все время звонила родным. Потом она слегла, и вскоре ее похоронили. Похороны не были почетными. Ее провожали в последний путь лишь родственники и друзья. В квартире остались жить дочка с сыном.

Через несколько дней в дверь постучали, и женщина воинственного вида, размахивая какой-то бумажкой, попыталась ворваться внутрь. Новая хозяйка, дочь умершей  старухи, вместе с сыном выставили нападавшую за дверь. Из заветного ящика в старинном бюро часто брала она какие-то блестящие вещицы и уносила их куда-то. Возвращалась она после этих походов усталая, но торжествующая, произнося: «А ордер-то мой!».

 Квартира наблюдала это в оцепенении. Ей было холодно. По подъезду ночью опять бегали голодные крысы. Окна давно не мылись, пол не натирался. Квартира была в отчаянии.  Ангелочек на потолке с тоскою взирал на давно немытые полы, трещины на стене.

Тяжко вздыхала квартира, стонала паркетинами, тихо шептала слова мольбы шорохом осыпающейся известки. Трещины-морщины обезображивали стены. Двери покрывались пылью, словно нищенка грязной сединой.

Однажды в квартире появился дородный мужчина. Хозяйка накрывала ежедневно для него стол, из магнитофона лилась музыка, и хотя была она неживой,  квартира встрепенулась, вновь послышались  ей звуки старинного вальса. Дородный мужчина много говорил, смеялся. Стали приходить гости и часто произносить слова «гонорар, спектакль, заграница…».

Прошло время, и хозяйка получила письмо. Прочитав его, она кинулась к телефону, долго с кем-то говорила. Утром в квартире был мастер. Осмотрев все, он печально покачал головой. Взгляд его, обращенный вверх, остановился на безруком ангелочке.

Кто ему, бедняге, руку отбил? – спросил он хозяйку, но та лишь пожала плечами.

Мастер еще раз вгляделся в ангелочка, и ему ясно привиделось, что тот повел указательным пальчиком и укоризненно взглянул на него. Мастер протер глаза и внимательно оглядел всю лепнину на потолке. Он различил под побелкой остатки росписи и неожиданно для себя протянул  руку в знак согласия. Хозяйка, не веря удаче, просияла.

Ночами слышались хозяйке во сне какие-то мелодии, незнакомые и упоительные  ароматы заставляли ее  просыпаться и замирать, пытаясь определить источник запаха.

Наступил день, когда двери дома распахнулись для толпы гостей. Квартира помнила, как когда-то к дому подъезжали в каретах, на верховых лошадях. А теперь по  обочинам дороги стояли дорогие иномарки, и роскошно одетые женщины шествовали под руку с важными мужчинами. В квартире звучала музыка, сверкали хрусталем и фарфором столы, уставленные дразнящими глаз и обоняние блюдами.

Сверху, резвясь под потолком, смотрели на это великолепие ангелочки и амуры. После реставрации они чувствовали себя юными и легкокрылыми. Ангелочек в углу игриво помахивал отреставрированной ручкой с оттопыренным указательным пальчиком. Лицо его светилось радостью.

Гости рассаживались за столами. Хозяин дома – дородный мужчина, держа в руках бокал, попросил налить всем шампанского. Официант стал откупоривать бутылку. Пробка, вырвавшись из горлышка, угодила улыбающемуся ангелочку в руку. Рука откололась и упала на пол. Все замолкли, и только вздох официанта нарушил тишину: «Ох, не к добру ангелочка разбили!..»

Спустя минуту происшествие было забыто, и лишь раненый ангелочек сверху угрюмо смотрел на пирующих, устремив указательный палец уцелевшей руки на что-то невидимое людям там, внизу…

«Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться,
и нет ничего нового под солнцем…
Бывает нечто, о чем говорят:«смотри, вот это новое»;
но это уже было в веках, бывших прежде нас».
 

МОНЕТКА НА СНЕГУ ИЛИ ФИЛОСОФИЯ СЛУЧАЯ

                                                                                         Посвящается Н.А.Эпштейну

Борис Михайлович часто бывал в командировках и не в каких-то там заштатных городишках вроде Нахапетовки или Урюпинска. Нет, он ездил в Питер, в Киев, в Минск… Поездки доставляли ему удовольствие. Дома был налаженный быт, солидная жена с кандидатской степенью и правильной пятой графой. А ему нравилось ездить в командировки, жить в гостиницах и  беседовать в дороге со случайными попутчиками. С женой он уже обо всем переговорил, ее мысли, всегда верные, уже не были ему интересны. Дети давно разлетелись по свету. В одну из поездок он выскочил на каком-то полустанке купить свежую газету. Валил снег.  Борис Михайлович торопился и, протягивая мелочь в окошко киоскерше на перроне, уронил в снег двугривенный. Что-то мелькнуло в памяти. Eго сердце сжалось, и он вспомнил школу, парту, за которой сидел в 8 классе, и девочку с бантом в светлой косе. Все могло быть по-другому. Все. А виной была вот такая же двадцатикопеечная монетка.

Конечно же, они должны были быть вместе. А как же иначе? Два  еврейских ребенка в одной школе: ей 15, ему 16. Оба из интеллигентных московских семей. Как говорится, сам Б-г велел. Дети ходили в одну школу, и даже в один класс, не особенно обращая внимание друг на друга. Им было не до того. Во-первых, уроков было много. Во-вторых, в классе у Бориса появился новенький, и надо было к нему приглядеться. В-третьих, у каждого было увлечение на стороне:  он любил спорт, она – музыку.

Но мамы думали иначе. Мамы были предусмотрительны. Они давно приглядывались друг к другу и решили, что их дети должны подружиться. Т.е. они, мамы, должны подружить детей. Годы идут, и кто знает, кого встретят их дети потом на своем пути. А тут – два еврейских ребенка в одной школе, да и  мамы нравятся друг другу…

В общем, в один прекрасный день мама юноши вручила ему два билета на праздник зверей в зоопарк. Там должен был быть какой-то аттракцион со львами. Это было время острого дефицита, когда достать билеты в театр или на какое-то представление было не легче, чем попасть на прием к Папе Римскому. Хотя зачем еврею идти на прием к Папе Римскому? В общем Бориной маме повезло: благодарный пациент подарил два билета в зоопарк и предупредил, что в этот день там будет какой-то праздник. Боря был не против сходить в зоопарк. Животных он любил. Взять с собой девушку он тоже был не против. Ну, пусть сходит, посмотрит на зверей. Вышли загодя. Стоял морозный день. Инночка (так звали нашу героиню) пришла на свидание в мамином пальто с пушистой рыжей лисой на воротнике. Полудетское лицо сияло от гордости: она уже взрослая. Вот и ее пригласили на свидание, и она выглядит, как взрослая дама. Ехать надо было на другой конец города. Платил за все, конечно же, Борис. А как же иначе?  Родители дали ему денег на дорогу и на пирожки. Они оба были так юны и неприхотливы! Несколько монеток в кармане на  трамвайные билеты и пирожки, и наступило ощущение праздника! Боря как джентльмен помог даме сесть в трамвай, купил билеты и осторожно сжал мелочь, боясь ее потерять. Рука была в варежке и с трудом помещалась в кармане. В трамвае было пусто и холодно. Из-за мороза люди сидели по домам. Но молодым и холод не помеха. Ощущение своей взрослости придавало торжественность этой поездке. В пути они болтали об одноклассниках, об учителях, рассказывали о своих увлечениях, и Боре стало интересно с Инной. Он уже с любопытством поглядывал на нее и прикидывал: что почему бы и нет? Почему бы не поухаживать за нею, а потом, лет этак через пять, если мама так хочет, может быть и жениться.

Трамвай грохотал на стыках, открывались двери на остановках, впуская внутрь холодный воздух, но детям было тепло. Они даже немного расстроились, когда трамвай остановился у  зоопарка. Боря помог Инне сойти вниз и повел ее ко входу, но зоопарк был закрыт!  Боря недоуменно посмотрел на запертые двери. Был он парнем настойчивым и  пошел искать служебный вход, правильно рассудив, что в зоопарке обязательно должен кто-то быть: ведь зверей нужно кормить и охранять. После долгих поисков Боре с Инной удалось найти служителя. Тот посмотрел на билеты и сказал:

- Ребята, вам надо не сюда, а в районный Парк культуры. Там будет это представление. И назвал адрес недалеко от дома, где жил Борис.  По дороге в парк купили горячих пирожков с печенкой и с удовольствием съели. Борис потом не раз вспоминал эти пирожки, когда позже, став взрослым,  ел дорогие блюда в ресторанах. Но пирожки, съеденные вместе с Инной тогда, на морозе, были вкуснее, чем красиво сервированная черная икра на хрустящих хлебцах или даже котлеты по-киевски. Они беседовали обо всем на свете, и все друг в друге казалось им таким несказанно прекрасным и интересным! По пути к остановке они касались друг  друга рукавами, и щеки их заливались румянцем, а голос вдруг предательски прерывался. Инна неуверенно ступала по льду и хваталась за Бориса, и он, трепеща от счастья, поддерживал ее, моля Б-га, чтобы таких скользких мест было побольше. Громыхая на стыках, подъехал трамвай, и дети сели в него. К ним подошла кондуктор.  Боря полез в карман за деньгами. И, о ужас! Он обнаружил там всего 3 копейки!  Боря купил один билет, на второй денег уже  не было! Кондуктор, сварливая баба неопределенного возраста, укутанная в деревенскую шаль, стала громко  кричать на весь вагон.

-  Небось в трамвае ездить хочут, а билеты брать не хочут! А еще в лисе! – с особой злостью выговаривала она, тыча пальцем в воротник  пальто девочки.

Инна вскочила с места и побежала к дверям, собираясь выйти. Боря догнал ее, отдал один купленный им билет и сказал:

- Ты поезжай трамваем, а я дойду пешком.

И  вышел из вагона. Инна подавленно промолчала и осталась стоять на площадке вагона.

Трамвай двинулся. Боря подождал, когда с ним поравняется подножка второго вагона, и ловко вскочил на нее. Он решил проехать «зайцем».  Сойдя через несколько остановок,  обнаружил, что Инны в трамвае нет. Он стоял  на пустой остановке один и не знал, что делать.

- Инна, – беспомощно позвал он несколько раз. Мороз крепчал, и он вынужден был пойти домой. Дома он рассказал матери, что Инна таинственно исчезла в дороге. Мать встревожилась, и, схватив Борю за руку, поспешила к родителям Инны. Там они застали идиллическую картину: был накрыт стол, на плите свистел чайник. Все члены семьи Инны во главе с бабушкой были нарядно одеты, и даже кошке нацепили на шею красный бант. Явно, что молодых ждали с нетерпением. Известие, что Инна пропала, повергло всех в шок. Боре пришлось несколько раз рассказать, как все случилось. За спиной он явственно услышал шепот и разобрал слово «шлимазл». Уши у него горели, но деваться было некуда. Мама Инны периодически начинала стонать и заламывать руки, повторяя:

- Ну как ты мог потерять Инночку?!

В голове у Бори все смешалось: Инночка, мелочь, таинственно исчезнувшая из кармана, мороз, крикливая кондукторша. То ему виделось, как кондукторша выбрасывает Инночку на ходу из трамвая, выкрикивая: «А еще лису носишь!».  То ему казалось, что Инночка – это монетка в кармане, и вот она проскальзывает сквозь прореху в подкладке…

Видение это было до того ярким, что он даже тайком пощупал подкладку. Увы! Инны не было. Прошло добрых 3 часа. Папа девочки успел  в милиции  заявить о пропаже дочки.

На улице стемнело. Боря решил, что пора покончить с собой, но не знал как. Он уже продумал несколько вариантов, но ни один его не устроил: у него не было яда, веревку сейчас в доме Инны было не достать, а выброситься из окна он не мог, так как жила Инна на первом этаже. Когда надежды на возврашение Инны почти угасла, раздался звонок в дверь. К двери побежали все вместе. Непонятно как, но первой за замок успела схватиться полупарализованная бабушка. В проеме двери стояла Инна. Но боже мой, как она дрожала от холода! Про Борю все, конечно,  забыли. Инну обнимали причитая, ее укутывали   шалью, грели руки и одновременно пытались напоить чаем.

История оказалась простой. Инна в знак солидарности  сошла с трамвая, не желая, чтобы Боря шел один через всю Москву. Но Боря сел в вагон «зайцем», а она с билетом в руках осталась одна на окраине города и несколько часов шла пешком.

Боря, уже простившийся с жизнью, опустошенный, поднялся со стула, на котором просидел, не двигаясь, все эти часы, и осторожно пошел к дверям. Его мама также тихо последовала за ним. Они вдвоем вышли на улицу, и когда Боря надевал на руки варежки, в свете фонаря что-то блеснуло и упало на снег. Боря нагнулся и увидел упавший двугривенный. «Вот и нашлась мелочь!» – с кривой усмешкой проговорил Боря.

На следующий день дети сидели в школе за соседними партами, но друг на друга больше не смотрели, хотя Инна краем глаза иногда поглядывала на Бориса.

- Как он мог без билета сесть в трамвай? Он мошенник, и с ним нельзя иметь дело! – думала про себя Инна.

Борису Инна больше не казалась умной и красивой.

- Она просто дура! – думал он. – Никакого соображения!   Это надо же, сойти с трамвая, имея в кармане билет!

Борина мама не вышла на работу: ей было плохо. Болела голова и тяжело ворочались мысли:

- Ну что стоило родителям дать девочке немного мелочи на дорогу! И хорошо, что так случилось. Теперь я знаю, что они не будут помогать своей девочке в жизни, - успокаивала она саму себя.

Мама Инны тоже переживала. Ее мучила мысль, что она доверила дочку разгильдяю, и  хорошо, что так случилось сейчас, а не потом, после свадьбы.

И только бабушка девочки тихонько вздыхала у себя в комнате и все качала седой головой, охая временами и вспоминая застывшие от страха за Инну глаза Бориса.

Но никто не спросил, о чем она думает. Ведь нам так скучно беседовать со стариками…