Илья Клейнер Архив

Илья Александрович Клейнер -

художник, писатель, поэт. Родился в 1938 году. Получил высшее гуманитарное образование, закончил аспирантуру в Институте истории искусств в Москве, член Международного Союза журналистов, Союза писателей России, Международного Союза художников при ЮНЕСКО, автор таких монументальных работ, как мозаичные портреты "Герои войны 1812 года", "Декабристы", уникальной флорентийской мозаики "Христофор Колумб", посвященной 500-летию открытия Америки.

Своим "крестным учителем" в живописи Илья Клейнер считает Марка Шагала, который посетил мастерскую художника летом 1973 года в Москве и подарил ему свою работу "Цирк".

Живописная палитра Ильи Клейнера разнообразна. Он писал маслом, акварелью, гуашью, темперой, в смешанной манере, но любимым его материалом была пастель, позволяющая передать тончайшие нюансы цветовой гаммы.

Персональные выставки – в США (Нью-Йорк), в Египте (Каир), в Израиле (Тель-Авив), в Кабо Верде (Острова Зеленого Мыса), в Австрии (Вена), в Германии (Мюнхен, Берлин, Потсдам), в России (Дубна, Зеленогорск, Чита, Краснодар, Новосибирск и др.)

Его работы украшают собрания многих известных коллекционеров по всему миру, находятся в домах известных мировых деятелей науки, культуры, религии, таких как Фазиль Искандер, Анатолий Приставкин, Борис Васильев, Юрий Левитанский, Алла Пугачева, Микаэл Таривердиев, Юрий Любимов, Папа Римский и др.

13 октября 2018 года Илья Клейнер ушёл из жизни.

Перечень работ:

Мечтатель Мотэлэ, 1988, масло, холст, 100х80
Автопортрет, 1993, масло, холст 46х38
Портрет мамы, 2002, масло, холст 80х60
Пасхальный натюрморт, 1986, масло, картон, 68х36
Юная скрипачка, 2002, масло, оргалит, 80х60

 

     

                     

***
Молчит уставшая природа,
Горят обугленные звёзды.
Я - сын еврейского народа,
Рождён во чреве холокоста.

И чем светлее, тем я старше, 
И чем я старше, тем светлее.
Я часть всеобщего  пейзажа
На стыке двух тысячелетий.

Стою, пронзённый тишиною,
В развилке жизни и разлуки.
А надо мной и подо мною 
Клокочет пепел Равенсбрюкa.

И фрески лиц из чёрной смальты
Застыли в безглагольной стыни
От Треблинки до Бухенвальда,
От Белостока до Хатыни.

И дальше, дальше. Выше, выше
По окровавленной спирали,
Где только голос Бога слышен
И шёпот ангелов печали.

А я ещё на свете этом 
В свинцово-лютой круговерти
Стою с просроченным билетом
На право выезда в беcсмертье

Евреев, заживо упавших
В горнило мясорубки ада,
Что эти строчки я однажды
Мог прохрипеть над Бухенвальдом.

***
Воспалённый мираж, чужестранная тень,
Волчий вой над погостом в снегу
Обгоняя себя, обгоняя свой день,
Я себя обогнать не могу.

Над Рейхстагом судьбы, расстреляв патронтаж, 
На пеньке обгоревшей глуши, 
Припадаю к себе, как к стакану алкаш,
Упражняясь в безумстве души.

И чем дальше по вехолиниям прожитых дней, 
Тем я ближе к черте восковой,
Ощущаю всей шкурой, всем хрустом костей,
Что я больше себя самого.

И что здесь на земле, мне себя не достичь,
Сколько я не кровавил плечо,
Сколько б раз над собой не крутил старый бич
И размахивал ржавым мечом.

И когда, оборвав провода от груди,
Вознесусь в запредельную жуть,
Вот тогда я и встану в начале пути,
Сам являя и сущность  и путь.

Вот тогда и сойдутся, сольются во мне 
бесконечные смыслы миров,
Чтоб однажды малыш на январском окне
Продохнул мою строчку стихов.

***
Я в той стране, я в том затоне,
Я в той обманчивой тиши, 
В которой дух озябший стонет
Над безысходностью души. 

Я в том краю, где посох власти,
Как нержавеющая сталь,
Где равнобедренное счастье
Равно квартплате за январь.
 
Где люстры заменяют свечи,
Где скоростям неведом страх,
Где ангелы в пасхальный вечер
Играют в бридж на куполах.

Где сытость – есть удел гражданства,
Не важно, в счастье ли, в беде,
Где репрессивное пространство
Бессмертно самому себе.

Где безутешный Иегова
Над бухенвальдскою трубой
Еще и нынче под покровом
Ночным рыдает надо мной.

Да, есть черта, есть «либо-либо»,
Но есть союз судьбы и слов,
Вот почему шепчу: «Спасибо
Тебе, Германия, за кров.»

За кров, но не за кровь упавших,
За злато мирных сентябрей,
За эти строчки, что однажды
Мог прохрипеть  седой еврей. 

***
Мир качает меня, я качаю века.
Мгла ночная над сонной геранью.
Мегатонны удушья. Глотка, нет глотка,
Выдох больше, чем вдох над гортанью.

Не хочу, не желаю, ещё мой черёд 
Не пришёл, не поставил дозоры.
Раскрошите кувалдой окно в небосвод,
Распахните дубовые створы.

Разрывается плоть, разрывается грудь,
Нет границы меж адом и раем.
Я хриплю в немоту: «Эй, вы там, кто-нибудь,
Помогите мне, я умираю.

Помираю я, мама. О, Боже, спаси!
Всё так глупо, постыдно, нелепо.
Я молю, если можешь, Всевышний, прости
Свой нелучший под звёздами слепок.

Дай ещё мне шматок кислорода в запас,
Чёрный хлеб, дикий мёд и бумаги,
Я ещё свои дрожжи не бросил в заквас
Родниково хохочущей браги.

Я ещё весь в слезах над мимозой в бреду,
Я ещё в полусферах зеркальных
Пузырей  дождевых в непрошедшем году
Отражаюсь свечою пасхальной.

Я ещё своего не пропел, не сказал 
В интервалах небесных отточий,
Чтобы камень могильный мой точкою стал
В восклицательном знаке той строчки,

Что однажды пролиться должны надо мной 
Светозарным божественным светом
Над единственной правдой и красотой,
той посмертно заслуженной метой!»

***
Не вяжется строка на кончике души,
Дубравы и поля, и разносол наречий.
Всё это где-то там в заоблачной тиши,
Как древний гул отринутого вече.

Предательством аорт в горизонталь беды
Я бережно уложен сильными руками,
Лишь тёмной вечности дождливые следы
В рыдающем окне больничной рамы.

Хриплю в зазвездие: «Всевышний, погоди,
Не забирай меня от нерождённой строчки, 
Ее я не лепил всей жадностью груди
До окончательной последней точки.

Я не лепил себя в масштабе алкаша,
Который где-то там в Тмутаракани
Над рифмою моей склонился,  не дыша,
Забыв на миг о жидкости в стакане.

За это лишь одно молю, не забирай,
За этот дивный дар чужого просветленья.
Лишь после этого готов упасть за край
Неведомого мне предназначенья.

Тогда бери всего. Нет звука от меня.
Себя я перейду и смерть переживу я,
Лишь крылья опалив на острие огня... 
И вдруг я мать увидел, как живую.

В слепящих молниях, в космической золе, 
Как Баховский аккорд бессмертного хорала,
Она была живей живущих на Земле,
Она была ёё первоначалом.

Она летела ввысь, седые разметав
Власы над бездною клокочущего ада,
Как древняя богиня рухнувших держав
Над пахотой кровавого распада.

И что-то на родном, гортанном и глухом, 
На местечковом идише она кричала... 
И вдруг явился он в сиянье золотом.
И мать к святым стопам его припала.

И так рекла она: «Я не прошу Тебя,
Я слишком многое тебя живой просила.
Приказываю я, приказываю я
От имени всех матерей России.

Не забирай его в свой траурный убор,
И не бросай на ринг досрочно полотенце.
За это я и в ад готова на костёр,
Чтоб отогреть его больное сердце!»
 

И Бог не выдержал, и вздрогнул старый Бог.
И, мать обняв мою, заплакал с нею горько.
Затем он прошептал: «Даю ему отсрок.
Даю отсрок. Лишь за тебя. И только.»

Теперь на двух ногах стою я на земле,
Глотаю кислород военного Потсдама.
Целую я следы в небесной синеве
Моей великой матери Нехамы.

Теперь я за неё дожить хочу,
Да так хочу, чтоб ей не стыдно было, 
Чтоб с тихой радостью поставила свечу,
Свечу Пророков над моей могилой,
Чтобы когда-нибудь пред Богом и землей
Я вместе с ним пропел «Хава-нагилу».

***
              Посвящается Элику
Жена моя - ты всё моё,
И жизнь, и стих, и свет звезды в тумане, 
Моя погибель и жнивьё,
Сиреневые веточки в стакане.

Я без тебя, как спичка без огня,
Как пульс, утративший биенье. 
В бескрайних эрмитажах бытия
Ты – самое прекрасное творенье.
 
Я знаю, что и там, за роковой чертой,
Ты, миллионы лет преодолев устало,
На цыпочках войдёшь в мой хладный упокой,  
Чтобы укрыть меня пуховым одеялом.
 
За всё, за всё тебя благодарю,
Смиренно голову склонив, как нищий.
Нет, не люблю тебя. Тебя боготворю,
Как дивный дар ниспосланный мне свыше.