Эрхард Шернер Архив

Эрхард Шернер
родился в 1929 году в Берлине. Писатель, поэт, переводчик, германист. Живет в Шонайхе, близ Берлина. Многолетняя деятельность в Китае дала ему возможность постичь культуру и образ жизни Востока («История ЛаоВай», Берлин, 1997). В 2004 году в Эрфурте вышла в свет книга стихов Эрхарда Шернера «Эскиз зеркального отражения».

 
    

 

 Перевод с немецкого Натальи Горбатюк  
***
Ах, мы поздно учимся ходить,
как по лезвию ножа скользим.
Сыплются из водосточных труб дожди.
Боремся? Мечтаем!.. И едим!
Ах, мы поздно учимся ходить.
 
Ах, мы поздно учимся летать –
властно притяжение Земли.
Мы должны кричать, а не молчать!
И Земля изменится, и мы...
Ах, мы поздно учимся летать.
 
Ах, мы поздно учимся любить.
Милая, победы – в доброте.
Кто я есть, то знаешь только ты.
Мне к тебе одной – идти, лететь.
Ах, мы поздно учимся любить.
  
СРЕДИ ПЕСЕН САМАЯ ПРЕКРАСНАЯ…
 
Среди песен
самая прекрасная
песня, что любимая поёт.
 
Среди городов
есть самый главный
город, где любимая живёт.
 
Среди поездов
тот самый медленный,
что меня к возлюбленной везёт.
 
АДВЕНТ С МОРИЦОМ,    
рожденным 7 декабря…

Когда ступил ты в этот мир,
молились мы, и пели мы.
 
Лишь мама знала наперед,
что ты явишься в свет вот-вот...
 
И ты попал, как все подряд,
в мир шарлатанов и солдат.
 
И в горле – спазм. И ложь – в словах.
И рубят, рубят дерева…
 
Закрыты двери и в мечты
для обездоленных. Но ты,
 
мой милый мальчик может быть,
сумеешь мир наш изменить. 
 

ВАРЮ СМОЛУ      
                                                Кристе

Когда война наш дом когтями хищными
схватила, все сметая на пути своем,
он не разрушился, он выжил, только трещина
глубокой раной расколола дом.
 
Варю смолу, чтоб дом родимый вылечить –
мою израненную, треснувшую кожу.
Копаю до фундамента, чтоб вычистить
его от грязи и от боли тоже.
 
Дом – на песке, но всё не в черном цвете,
замажу трещины и вновь сварю смолу.
Пусть льется дождь, трубу качает ветер.
но если буря вновь, к кому идти, к кому...
 
***
                              Эрвину Шриттматтеру
Зяблики     
глядят украдкой
из кормушки за окном,
как за письменным столом
я склонился над тетрадкой.
 
Между птичками и мной
нет решетки никакой.
Между птичками и мной
лишь меридиан земной.
 
Я встаю
и лист откладываю,
и на зябликов
поглядываю.
 
Кто из нас
не помнит боле,
что такое воля.
 
ТЕБЕ, КОМУ ЖЕ ЕЩЕ...   
 
Песню чужестранную –
близкую и дальнюю,
дивную, чудесную
слышу из-за леса я
только иногда.
Ты –  в моих мечтаниях
близкая и дальняя,
знаю, навсегда.
Я бы написал тебе
нежные стихи.
 
Но война идет.
Не звучат они.
 
***
Если вдруг любовь прошла
и осталась только верность,
все же, ты права была,
мне отдав когда-то сердце.
 
Тихо-тихо обними 
и о прошлом не печалься,
даже в мыслях не гони
и единственной останься
 
в трудный час, в любой дали –
самой близкой и надежной. 
Ведь с годами свет любви
днем – обманный, ночью – звездный.
                                      

ЕВРЕЙСКАЯ СИГАРА
 
О моем отце можно рассказать только самые обыкновенные вещи. Он был маленьким, с круглым добрым, иногда испуганным лицом. Из Верхней Силезии –  значит, католик, но не особенно ревностный. Во всяком случае, меньше, чем мать. Она же всегда трижды крестила хлеб ножом, прежде чем его нарезать. Позднее, во время Второй мировой войны, она перестала это делать.
В поисках работы, где-то в конце 20-х забросило родителей, сначала отца, из Леобшютца в Берлин. Леобшютц – это сегодня Глобжитц и находится в Польше. Городок расположен не совсем в глубинке, так что последняя война его тоже не пощадила. В отличие от некоторых крестьянских подворий и некоторых улиц  городская стена, ее значительная часть, пережила все это.
Заново были отстроены кирхи и пивоварня, когда-то принадлежавшая крестьянину-ткачу. А вот «Галантерейных товаров оптом» Гутфройнда на кольцевой дороге давным-давно нет. Многие годы в домашних разговорах витало: «Еврейский магазин». Потому что мама была  ученицей у Гутфройнда во время той мировой войны, которую еще никто не пронумеровал, так как никто не мог представить себе, что это повторится. Мама была смышлена, услужлива и хорошо считала; симпатичная пепельная блондинка с большими глазами, которая за 13 лет натерпелась и от хозяев, и от клиентов. Но на что нужны были ей хорошие рекомендации в кармане, если в далекой столице, куда она уехала за любимым, не было никакой работы? А потом появились трое детей, рожденных с разрывом в два года. Все устраивать должен был отец: искать работу и, если он ее находил, еще и удержать.
Скорнякам тяжело: они живут от сезона к сезону, а между – прозябают в нищете.
Ужасно, если начинает пригревать весеннее солнышко и люди перестают носить меха, если не надо подбивать пальто и не нужен кролик на воротник. Дрянные времена в дрянном месте – на улице Лотрингер.
Еще тяжелее было евреям по-соседству, в квартале лачуг, которые так же, как и мама с папой, в надежде на лучшее приехали с востока. Да и в нашем доме, во флигеле, жили несколько еврейских семей. Кто жил дольше, кто меньше. Берлин был слишком узкими воротами в мир достатка.
Родители упорно пытались не дать нам почувствовать нищету. Если  не было ливерной колбасы с булкой, нам намазывали хотя бы джем на хлеб или просто посыпали его сахарным песком. У лавочника и булочника покупали в кредит, пока отец не рассчитывался пособием по безработице. Он умел довольствоваться малым. Оплачивал наши долги, покупал пачку сигарет. С матерью они ходили играть в скат на 10-ю часть пфеннига к приятелям у водокачки. Праздники приходили, как им и полагалось, хоть и не было пирога, а только крошки от него по шесть пфеннигов за целый кулек.
Когда приближалась Пасха, фрау Уртель  одаривала нас, детей, мацой – пресными лепешками. Этому не могли помешать даже  «новые благодетели» народа. Маца была вкусной. И все-таки еда.
Но непривычное все переворачивало.
Папа работал на аэродроме Темпельхоф, у него был договор на целый год. Он подгонял летную форму, чинил пилотам меховые воротники. Там, наверху, всегда холодно. Однажды  старший летчик даже привез в награду бутылку „Lakrima Christi“ – вино из подножия Везувия. У отца не было навыка пить вино, и мы не знали никого, кому можно было бы передарить бутылку. В конце концов, мы подумали о моем классном руководителе, об учителе Феслере. Просто так. Я ничего не учинял в школе, и опасности остаться на второй год тоже не было. Сначала он отказался, но в конце-концов принял вино и поблагодарил нас, как будто бы почувствовал, что у нас не было другого выхода, и даже перевел нам название вина – «Слезы Христа». Это растрогало меня, свежеиспеченного причетника церкви «Сердце Иисуса» на Тойтобургерской  площади. Сигару, которую отец иногда получал после проделанной работы, он оставлял на утро воскресенья. Улыбаясь, с удовольствием снимал обертку (да, хорошая сигара), срезал острым ножичком кончик, торжественно доставал спички, затягивался и, вытянув губы трубочкой, посылал кольца дыма через весь кухонный стол, постоянно покашливая. Но все равно –  что за аромат! Умиротворяющий, словно ладан. В такие моменты я восхищался отцом, чей воротник на летной форме пилота несся в воздухе вплоть до Рима, даже, может быть, в это самое  воскресное утро.
9 ноября 1938 года – мне исполнилось 9, и вообще-то я еще спал, а в еврейских магазинчиках нашего дома уже бесились «ревнители». Фанатики в штатском репетировали с утра «гнев народа».  Штурм Хорста Весселя? Но одно я знаю точно: на всем моем пути в школу, от пекаря на улице Лотрингер вдоль всей длинной Шонхаузер до католической народной школы на улице Одербергер, было множество лавочек с побитыми стеклами, разоренных, с намалеванными надписями. Повсюду, а мой путь до школы был долог: «Не покупай у еврея! Жид, сдохни!». Скрежет осколков, когда их подметали, слышу я и по сей день. Табачную лавку совершенно деловито и невозмутимо очищала какая-то парочка. Одна сигара  вывалилась из  деревянной коробки и подкатилась к моим ногам. Она больше никому не нужна,  подумалось мне, когда  я её брал,  отец обрадуется.
Когда я отдал ему этот подарок,  папа расстроился. Сердиться он не умел, но потребовал, чтоб я немедленно вернул сигару. Как это несправедливо, - подумал я, чуть не плача. Но немецкие мальчики не плачут!
«Куда вернуть?» - кричал я.
«Туда, где взял!»
Это была трудная дорога. Уже стемнело. Мне казалось, что даже редкие в  такое время прохожие видят эту «еврейскую» сигару, которую я сжимал в руке. Я быстренько сунул её за решётку, заменившую теперь окно в табачной лавке.
 
Стыдно, однако, за всё это стало мне лишь только через семь лет.
 
                                        (Перевод с немецкого З. Макатовой и Н. Горбатюк)