Манфред Рихтер Архив
Манфред Рихтер:
«Я родился почти 85 лет назад в Дрездене, где и провел свое детсво. Я работал на шахте, затем изучал в институте актерское мастерство, литературу и педагогику. Моим главным наставником был выдающийся писатель и антифашист Луи Фюрнберг. После сдачи государственного экзамена я несколько лет работал постоянным автором-драматургом в Национальном немецком театре в Веймаре, позднее – сценаристом на киностудии ДЕФА, откуда после трех лет работы меня уволили по глупым политическим причинам. Однако в 1985 году я был восстановлен на ДЕФА в качестве сценариста.
После падения Берлинской стены мы вместе с Вальтером Флегелем основали «Литературную коллегию земли Бранденбург», членами которой сегодня являются более 100 писателей.
За мою многолетнюю творческую жизнь я написал много пьес и добрую дюжину сценариев художественных и телелевизионных фильмов, половина из которых (запрещенных) дремлет еще в моем подвале. Кроме того, я писал и публиковал детские книги, рассказы, стихи, получал литературные премии. Моя книжка для детей «Яйцо в горне» переведена на китайский язык. Две мои последние работы – это роман о Готфриде Вильгельме Лейбнице «Легенда Лёвеникс», вышедший в 2004 году и повесть о слепом юноше «Глаза Якоба», изданном в 2005 году.
Более 42 лет я счастлив в браке с моей Ингрид.» 2013
30 лет назад
(Воспоминания об одном путешествии)
Киевское водохранилище. Полуденная жара. Безоблачное, как голубой шёлк, небо, отливающая свинцом вода. Танкеры на горизонте. На бетонной лестнице, ведущей к воде, с шапкой, надвинутой на глаза, дремлет рыбак. Ингрид, моя жена, и я с удовольствием бы искупались. Но Юрий уже распаковывает пирожные, хлеб и фрукты.Мы располагаемся неподалеку от берега, под рябиной, украшенной гроздями ярко-красных ягод. Ее узорчатые листья уже высохли и рассыпаются, если их взять в руку.Юрий Логвин, узкоплечий, ловкий, постоянно в движении, с вечным беретом на голове. Меня интересует, как он может выглядеть без этого берета. Он отвечает, что этого не знает даже его жена. Он писатель и художник. Он вытаскивает пачку ксилографий и рисунков пером, при этом все работы по размеру не больше ладони. Чаще всего это фольклорная тематика, стилизованные листья каштанов, всадники на массивных лошадях, одинокие символические фигуры музыкантов на дороге, окаймлённой собеих сторон лугами с пышными травами. «Выбирайте,- говорит Юрий, - возьмите себе то, что вам нравится!»Он уже со вчерашнего дня с нами, показывал нам Киев. Не только туристические достопримечательности: Крещатик или очаровательный вид с Владимирской Горки на Днепр, золотые купола Лавры и Труханов остров. Юрий спустился с нами к гавани, мы карабкались с ним по булыжной мостовой старой Малой Подвальной, мы осмотрели обветшалый одноэтажный домик (его посещали герои Булгакова – Турбины, говорит Юрий), вместе с ним мы наблюдали диких голубей, скрывающихся в гуще ветвей высоких каштанов, при этом наш гид всегда переполнен самыми веселыми выдумками.Юрий привел нас в какую-то незаметную церквушку на северной окраине города. Ее стены почти до потолка выкрашены красно-коричневой, голубой и зеленой краской. Построенная в 10-м веке, она, наверное, была самой старой в этой местности.И потом эта картина на стене, едва различимая, розовые штрихи на бело-сером фоне: небо свернуто. После Страшного суда, объясняет нам Юрий, небо стало ненужным, т.к. на земле остались одни грешники. Однако не это потрясало, а нежный, огромный готический ангел с высоко поднятыми угловатыми крыльями, и то, как он сворачивает небо в пергаментный свиток здесь, в безмолвной прохладе, между темных, массивных церковных стропил – и как Юрий тихо объяснил: «Этот холм, на котором стоит церковь, называли раньше «Земля, пропитанная кровью». А теперь, дорогие друзья, давайте пройдём ещё немного дальше – к Бабьему Яру». Бабий Яр был местом казни, устроенным немецкими фашистами. Никто не знает, сколько людей лежит здесь: сто или сто пятьдесят тысяч евреев. Там, где теперь растут молодые, не старше тридцати лет деревья, раньше был ров. Людей, собранных в группы, расстреливали, косили пулеметными очередями. Потом бульдозеры засыпали мертвых и полумертвых землей. Фашисты расстреливали затем следующую группу людей; вновь насыпалась земля, и так продолжалось до тех пор, пока ров не был засыпан до краёв и сравнивался с окружающей местностью. Это Бабий Яр. Сегодня простой памятник из камня, цветочные газоны. И сзади – деревья на волнистой земле. Киев был оккупирован в сентябре 1941 года. Как вспоминает Юрий, это был солнечный, тёплый осенний день.
Мне известно это лишь по фотографиям. Я не смогу рассказывать кому-либо о разрушенном Дрездене, не вспоминая при этом о Киеве. Оккупанты взорвали железнодорожный мост через Днепр, взорвали университет, 900-летний Собор святой Богоматери в Лавре, более тысячи промышленных предприятий, свыше шести тысяч жилых домов. Только на Крещатике было взорвано 324 дома – в том числе консерватория, драматический театр, Театр юного зрителя, высшее театральное училище, цирк. Почти двести тысяч жителей Киева были убиты и свыше ста тысяч угнано в Германию. По пути в Демидов, вдоль западного берега Киевского водохранилища, мы везде встречаем мемориальные таблички с именами погибших партизан, солдат, замученных жителей города – кладбища среди придорожной зелени. Они располагаются вдоль дорог, они стали естественными в этой стране, они вошли в сознание людей и стали столь же обыденными, как деревенские магазинчики, хлеб, работа …
Не приезжайте в Украину, дорогой друг, предварительно не познакомившисьхотя бы минимально с произведениями Шевченко и Коцюбинского. Народ здесь любит своих поэтов, как германисты своего Гёте. Спуститесь по широким ступеням от отеля «Москва» вниз, подальше от вымышленных высот, от народа поэтов и мыслителей, идите к Калининской площади, мимо кивающих милиционеров, к цветочным газонам, стоянкам такси. Сделав всего лишь нескольких шагов, вы окажетесь в переулке Шевченко, Здесь, на бывшей Козлоболотной улице, в одноэтажном домике мелкого служащего Житницкого билось когда-то поэтическое сердце Украины.Когда Шевченко умер, ему было столько же лет, сколько мне сегодня, но он выглядел стариком. Он родился крепостным и оставался им 24 года, провел 10 лет в ссылке. Он умер в1861 году, не дожив лишь одного месяца до формальной отмены крепостного права.Что я знал о нем? Ну, я читал его «Кобзарь», мне знаком прекрасный перевод его поэмы «Катерина», известны несколько фактов его биографии. Это немного, это, собственно, почти ничего.Ингрид и я идем к музею по бульвару им. Тараса Шевченко, по широкой тенистой аллее. Посреди проезжей части – пешеходная дорожка, уютные скамейки под выстроившимися в линейку серебряными тополями, цветочные газоны, затейливые изгороди, ажурные металлические решетки.В начале бульвара стоит с выдвинутой вперед острой бородкой Ленин из красного гранита . С запада бульвар охраняет восседающий на чугунном коне Николай Щорс- народный герой, командовавший в гражданскую войну красным кавалерийским полком. Где-то между ними находится музей Шевченко.Нас сопровождает молодая женщина. У неё такие сияющие голубые глаза под длинными ресницами, что можно забыть и Шевченко, и весь мир. Приветствие очень сердечное и скромное. Но вдруг в правой руке у очаровательной женщины появляется указка, её голос приобретает силу, не терпящую никаких возражений и вопросов – начинаем! Двухчасовой доклад о книгах, рукописях, картинах Шевченко, в залах музея звучат имена, как будто сюда на встречу пришла вся русская революционно-демократическая интеллигенция: Чернышевский, Добролюбов, Некрасов, Иван Анненков, Белинский, Герцен – и в центре среди них достойный высшего уважения Тарас Шевченко. Можно верить сопровождаемому движением указки восторгу и небесно-голубым глазам : каждое написанное Шевченко предложение направлено против крепостного права, против произвола дворянства, все его думы посвящены бедному мужику, украинским батракам и служанкам. Причём служанки были у него, по-видимому, не на последнем месте. Судя по портретам, Шевченко был, кроме всего прочего, весьма представительным мужчиной.
Потом вот эта картина: «Портрет Василия Жуковского», переводчика и автора баллад, кисти Карла Брюллова. Проданная на аукционе картина принесла Брюллову 2500 рублей. За эти деньги он выкупил у помещика Энгельгарда крепостного слугу, талантливого 24-летнего Тараса, ставшего впоследствии основателем литературного украинского языка. И мне уже не в первый раз приходит в голову мысль, как всё же колоссальные проблемы человечества, глобальные противоречия эпохи по мере исторического удаления от них почти до смешного упрощаются. Всё редуцируется, в конце концов, лишь к самому существенному. Как хорошо было бы, если бы процесс становления самосознания включал способность быстрого восприятия сути происходящего без потери при этом чувства юмора и жизнерадостности.
Перед красным зданием университета стоит памятник Шевченко. На цоколе выбиты слова его скромной просьбы из «Завещания» :
«И меня в семье великой,
В семье вольной, новой
Не забудьте, помяните
Незлым добрым словом.»
На следующий день мы едем с официальной переводчицей Галиной в Канев: там, на горе Чернечная, похоронен Шевченко.
Поездка довольно утомительная, но, тем не менее, увлекательная. Шоссейные дороги, ведущие через холмы и низины, такие прямые, что водитель, если колеса его автомашины в порядке, может играть в домино.
И широки эти дороги, обрамлённые лугами и тропинками. Иногда нам встречаются деревушки, хаты, крытые соломой, покрашенные в яркие цвета заборы, кое-где пасутся коровы, судя по виду, частные.
С правой стороны дороги – новый колодезный сруб, из светлого дерева на фоне тёмного леса. Пеларгонии и скамейки приглашают остановиться. Вдруг захотелось пить. Но нас ожидает неудача: мы не можем достать воду из колодца. Иван, наш водитель, опускает деревянную бадью глубоко вниз, и когда она касается воды, в темноте что-то блестит. Но проклятая бадья не хочет набирать воду и плавает на поверхности. Я вращаю ворот, гремит цепь, слышится плеск воды – но бадья опять возвращается пустой. Вот такой идиотизм ! Мы делаем всё возможное, снова опускаем бадью, вытягиваем цепь - опять пусто. Мы сдаёмся. Галина и Ингрид понимающе хохочут. Мы, мужчины, растерянно смотрим друг на друга и покупаем в магазине лимонад.
Дорога ведёт на юг, в направлении Черкассы - Кагарлик – Мироновка. Наша машина посредине деревенского пруда – у нас большая стирка...Надгробный памятник Шевченко. Массивный округлый монумент. С берега к нему ведёт лестница. Поэт сидит в задумчивой позе, легкое пальто перекинуто через руку.Солнце припекает. Здесь много людей, целые семьи. Самых маленьких детей папы несут на плечах. Девочки с большими бантами в волосах. Покупают сувениры(такие же дешёвые, как во всём мире) и книги (дешёвые, только как в Советском Союзе), сидят на обочине, греются на солнце. Конфеты, лимонад, смех, водка и вобла.У подножья памятника Шевченко огромная гора живых цветов, чаще всего гладиолусов. И всё время появляются новые. Помнят его здесь, «в семье вольной, новой».
Отсюда, с горы Чернечной, взгляд скользит вниз, к Днепру. Голубая вода, далеко вдали крошечные кораблики, пена за кормой похожа на инверсионный след реактивного истребителя в небе, на противоположном берегу зелёные леса до горизонта.
И, конечно, здесь, наверху, тоже есть музей. Наш водитель Иван угощает нас орехово-сливочным мороженым. Нам приятно это постоянно возникающее чувство, что здесь нет никаких социальных различий. Умный и знающий Иван рассказывает нам о несбывшейся мечте Шевченко жить и работать на берегу Днепра. С Иваном я рассуждаю также о странной «сдержанности» немецких фашистов, в частности, о факте, что они хотя (а как же иначе?) обнесли музей колючей проволокой и устроили там лагерь, однако к поэзии Шевченко относились, в основном, терпимо и даже печатали его стихи. Они пытались использовать его имя, чтобы поддерживать на Украине националистические тенденции.
Иван, несмотря на некоторые языковые трудности, понятливый собеседник. И у него очень хороший, ворчливо-иронический юмор. Когда мы первый раз сели в его машину, он посмотрел на меня и без всякого вступления процитировал по-немецки:
„Ich weiß nicht, was soll es bedeuten, dass ich so traurig bin ...“ Потом, когда мы проехали примерно километров десять, он вдруг задумчиво кивнул : «Да, да, Генрих Гейне !». В другой раз я сказал ему после многочасовой поездки : «Знаешь что, сегодня вечером мы делаем то, что ты хочешь !». Он хитро ухмыльнулся, указал большим пальцем на сидевших сзади Галину и Ингрид и ответил : «Ну, хорошо ! А куда мы денем э т и х женщин?»
Чернигов! Здравствуй ! Добрый день ! Вначале сдержанно, но потом сердечнее после борща, икры и «водички». Ах, этот толстый, добродушный, потеющий Станислав Ребьяк ! Поэт, писатель, переводчик. Теперь работает над переводом книги Ренаты Файл «Грубиян» (Вы её знаете ?Ну, конечно же !). И его пуговичные, как у ёжика, глаза. Кто вы, дорогие друзья, расскажите ! И всё это на понятном немецком языке. Переводчица Галина при желании могла бы отдохнуть, но мы все болтаем без умолку на различные темы и пьём, пьём. Только к вечеру я опять почти в норме.
Сумерки, время полёта сов. Город изменился, сбросил с себя автомобили, поступил в распоряжение пешеходов. Они фланируют, флиртуют, взявшись под руку и, кокетливо стуча каблучками, занимают собой всю улицу. Голоса повсюду, резкий смех ... Мы идём, освободившись от дневной жары, под застывшими в сумерках деревьями. Темнота подкрадывается к нам, словно на бархатных кошачьих лапках. Яркие точки света – траектории зажжённых папирос, иногда - блики от пуговиц на форме милиционера. «Аллея героев» превращается в Аллею влюблённых. За освещенными луной спинами мраморных памятников по обе стороны дороги слышится тихий смех шекспировских парочек. Выше к холму вместо героев стоят древние пушки. Мы насчитали двенадцать штук, через каждые двадцать метров, до самого собора – память о козаках Хмельницкого. Пушек двенадцать. Станислав рассказывает, что девушки, которым надоели их поклонники, назначают им встречу у тринадцатой пушки, которой нет. Рядом с собором тесно от толпящихся людей: ночной сбор, танцплощадка. Пахнет папиросным дымом и вермутом. Из тёмных кустов раздаются звуки гармошки. И от них иногда непроизвольно перехватывает горло ...
У Станислава вместо одной ноги протез. Из-за него, признаётся он, ему приходится учиться в другом городе. Конечно, это не укладывается в голове, у меня есть вопросы. Но ответы нашего друга односложны. Так случилось ! Хорошо, мы молчим. Ведь молчание – это тоже особая форма разговора. Так уже было на Аллее героев, когда мы видели стоящие почти на всех памятниках одинаковые даты смерти – сплошь 1937 – 1938 годы.
Последний вечер. Мы приглашаем Галину на прощальный ужин. Окна нашего номера в отеле выходят в город. Двенадцатый этаж. Полночь. Внизу – море света.
На Крещатике мелькают огни бесшумно двигающихся автомобилей. На горизонте –светящийся Софийский собор. За ним, немного левее, красные мигалки телевизионной башни.
Там, где-то внизу, в темноте лежит Бабий Яр.
Галина и Ингрид примеряют и меняют платья.
Мы распиваем последнюю бутылку шампанского, сонно и снисходительно беседуем на всякие темы, в том числе и об этом – о счастье. Да, что в жизни многое происходит не так, как бы нам этого хотелось. Полному счастью, конечно, если оно вообще возможно, свойственно постоянное стремление к переменам. Ничто не должно оставаться таким, как оно есть. Зачем бы иначе мы путешествовали?
Ненаписанная автобиография
Он сидел за узким письменным столом и боролся со своей автобиографией. Письмо с требованием приёмной комиссии представить ей, наконец, все документы, уже несколько недель торчало в его книгах.
Чем дольше он об этом раздумывал, тем сложнее представлялась ему стоящая перед ним задача – ну, смех, да и только. Он вдруг обнаружил, что ему просто не о чём писать: школа, работа, экзамены, служба в армии, пять-шесть событий, для описания которых хватило бы и десяти предложений.
Томас откинулся назад и задумчиво развалился на стуле, уставившись на корешки книг своей библиотеки. Заглавия расплывались, чтобы их прочесть нужно было бы иметь очки посильнее, однако он и так хорошо знал свои книги. На полках стояли Стендаль, Шолохов, Шриттматтер,
Симонов, Шнабель, Шекспир – нереальные приключения, жизнь из лабораторной реторты. Он вертел в мрачном настроении фломастеры, скучая, рисовал какие-то изгибистые линии, которые потом вдруг превращались в фигуры : в зеленого слона, в голубого кенгуру. На животе слона он нарисовал цветы, а в сумку кенгуру посадил ежа...
Что такое автобиография?
Ну, понятно, приёмная комиссия хочет иметь информацию, кто ты, откуда появился?
Какого сословия были мать и отец? Конечно же, истинно пролетарского, мы надеемся! Как бы не так, моя мать была домохозяйкой, потом врачом. Отец – вначале, причём даже довольно долго, пролетарий, затем временная работа печатником в типографии «Фюрстенау и Ко», он печатал там упаковки для сигарет, миллионы сигаретных упаковок, потом этикетки для разных товаров, конверты для полевой почты, разлинованные бланки для писем заключенных, находящихся в тюрьмах и КаЦетах*. Отец был в партизанах, об этом, господа – члены комиссии, он рассказывает неохотно, не хвастается этим, редко показывая фотографии или свои награды. Однажды, Томас тогда ходил ещё в детский сад, отец упаковал ему свои награды в жестяную коробочку. Воспитатели в детском саду придумали для детей уж очень редкую тему: «Мои папа и мама служат для меня примером». Одну красивую медаль он сменял тогда у некоего Карли, сына мясника, на целую кучу бутербродов - из расчёта, чтобы их хватило для завтраков на целую неделю. Этими бутербродами он потом честно делился с кошками, обитавшими в ближайших развалинах. Когда сделка обнаружилась, отец посмеялся и сказал матери: «У ребёнка есть склонность к альтруизму.»
Незнакомое слово понравилось Томасу, хотя вначале он и не понимал его смысла. Лишь годы спустя, когда он посмотрел значение этого слова в Брокгаузе, оно стало какое-то время влиять на его развитие. Кокетничая, он рассматривал его как «противоположность эгоизму».
Должен ли он обо всём этом писать? А почему бы нет! Должен он писать о том, что отец посещал «Фосту», подготовительное отделение в Лейпциге, и у него не было денег, чтобы заплатить за несчастные 100 км до Дрездена, когда там родился его сын. Отец начал работать судьей в окружном суде, как и раньше непримиримый, у него вскоре возникли разногласия с сослуживцами, и он стал слесарем в трамвайном депо. Он сидел ночами за матерчатым промасленным заграждением, сгорбатившись на табуретке, зажав между ногами сыпавший искрами точильный круг, и сглаживал неровности на стальных швах между рельсами. Работа шла круглый год. Летом, если не шли дожди, было ещё терпимо, но зимой, когда мокрый снег лежал на улицах и ледяной ветер проникал под ватник, коченели пальцы, ныла поясница.
В это время отец застудил почки. Здоров, как дуб, обычно говорила про него мать, и вдруг эта история с почками. И падение отца из окружного суда на дорожные рельсы и ночные улицы имело свои последствия для всей семьи.
У Томаса возникли сложности в школе, он начал задавать странные вопросы, стал упрямым, его освободили от общественных обязанностей в пионерской дружине. Он перестал носить пионерскую форму, потому что не хотел снимать с рукава блузы красную полоску –знак своего членства в совете дружины. И чёткий мировой порядок от Вильгельма Пика до него, Томаса Кюттнера, полетел вверх тормашками. Но он был слишком молод, всего 10 лет, чтобы реально понять, что с ним случилось. И иметь такого отца тоже было неплохо. Отец уже давно выздоровел, подлечившись в солнечном Крыму, и работал председателем БГЛ** на огромном заводе.
-----------------------
* КаЦет (KZ) – концентрационный лагерь (Прим. переводчика)
**БГЛ (Betriebsgewerkschaftsleitung) – профсоюзный комитет на предприятии в бывшей ГДР (Прим. переводчика)
------------------------
Он возвращался домой на служебной «Волге», постоянно был чем-то занят: заседания, ответственные выступления и т.п. Времени уже ни на что не остаётся, ни на трамваи, ни на трамвайные рельсы.
Нет, это всё невозможно описать. Ни одна приёмная комиссия без головной боли этого не выдержит.
Мать могла бы послужить в качестве положительного примера. Происхождение, правда, не совсем пролетарское, но зато всё просто, понятно и безупречно. Вначале домохозяйка, даже в трудные для семьи времена. Тогда это было легче переносить, потому что трудно было всем. По-настоящему тяжело стало лишь тогда, когда им удалось немного вылезти, а потом опять резко скатиться на прежний уровень. Это тяжело – жить хуже, чем друзья, знакомые, вдруг почувствовать, что тебе как бы подрезали крылья, ощущая за спиной только шёпот или просто молчаливую пустоту. Но мать осталась с отцом.
А потом её учёба. 1957 – Томасу тогда должно было исполниться одиннадцать лет. «Я больше этого не выдержу», – сказала мать как-то за ужином. Она тихо заплакала и потом добавила: «Я должна что-то предпринять!» Отец долго молчал, потом спросил: «А что делать с парнем?»
Теперь он был препятствием. Они думали, что он это не заметит. Соседка, фрау Моосбах, взяла его под свою опеку. Для Томаса она была бабушкой Моосбах, он сидел на её острых коленках уже тогда, когда его мучило слово «альтруизм». Бабушка Моосбах клала Томасу свои руки на плечи. Её седые волосы, заплетенные в тонкую косичку, пахли щипцами для завивки. Она нежно укачивала его, напевая тихим голосом еврейские песни, и её глаза были при этом где- то далеко-далеко, как будто она была слепой.
Мать изучала медицину в Йене. В 30 лет она сдала абитур *, основной курс латинского языка и начала учить медицину. Что важно: отец, оставаясь в Дрездене , всё время поддерживал её. Каждый день он забирал Томаса от бабушки Моосбах домой : рано утром - после ночной смены, вечером - после дневной. Он делал вместе с ним школьные домашние задания, стирал его носки, мастерил ему воздушных змеев и ухаживал за бабушкой Моосбах, когда она тяжело заболела. В общем, отец держался молодцом, мама тоже не жаловалась. Какой чудесный мир!
Но на самом деле всё было не совсем так. Во время учёбы мать редко приезжала в Дрезден – один-два раза в месяц. Между родителями произошло что-то такое, о чём он не должен был знать. Но тем не менее Томас это знал. Он размышлял об этом со страхом, не позволяя неделям, наполненным слезами, достичь поверхности его сознания. У кого-то из них, у отца или матери, была какая-то личная драма. Тогда все чуть не полетело ко всем чертям. Какое счастье, что существовала бабушка Моосбах, которая помогла всё это пережить! Он слышал её голос в детской комнате, по ночам, когда она отчитывала мать и отца. А потом вдруг все слёзы просохли, и для Томаса началось время, когда все начали его страшно баловать.
А учёба матери? Ведь мысль о ней не возникла как гром с ясного неба. Мать начала учёбу, когда умерли близнецы Анне и Дорле. Роды были преждевременными, мать страдала от недоедания, что было следствием перехода отца из окружного суда на работу в трамвайное депо. Врачебный диагноз : витаминная недостаточность. Однажды отец принёс домой сетку с апельсинами, которые он купил в Западном Берлине по курсу один к семи. Но близнецам не смог помочь даже инкубатор, положение стало только хуже. Близнецы продолжали жить, но были всё равно обречены – у них обнаружились неизлечимые мозговые нарушения. Мать страдала ужасно, это было в 1954 и 1955 годах. Вскоре близнецы умерли, один за другим. Мать отправили на лечение в санаторий, откуда она возвратилась с намерением учиться. До этого она уже отправила письмо в Берлин непосредственно на имя Отто Гротеволя, в котором она просила о поддержке, несмотря на её возраст.
Потом они втроем жили на деньги, которые отец зарабатывал в трамвайном депо. Их было больше, чем требовалось для получения стипендии, но на жизнь не хватало. Хорошо ещё, что не требовалось платить за учёбу. Но в Йене нужно было вносить дополнительную плату за меблированную комнату, редкие поездки в Дрезден тоже стоили денег, и, кроме того, матери надо было покупать дорогие книги. К концу месяца часть талонов из продовольственных карточек нередко оставалась неиспользованной: из-за отсутствия денег она не могла их отоварить. Как тяжело приходилось тогда отцу и матери, Томас смог понять лишь много лет спустя. Но на его жизни эта ситуация серьёзно не отразилась. Он страшно лентяйничал, но в целом чувствовал себя совсем неплохо.
-------------------
*Abitur - выпускные школьные экзамены для получения аттестата зрелости (Прим. переводчика)
-------------------
В этом есть что-то от психоанализа, подумал он, - раздумывать над своей автобиографией и рисовать при этом обезьян и синих кенгуру.
Было бы малоприятно, если бы сейчас в дверях появился его отец и спросил: «Чем ты здесь занимаешься?»
- Пишу автобиографию.
Отец заглянул бы ему через плечо и наморщил лоб: « Ага, уже вижу: Франц Марк, синие лошади!*
- Нет, это кенгуру! А ежик в её сумке, который царапается – это я. Ты видишь, бедная кенгуру, мне её очень жаль, она прыгает очумело туда и сюда, из объективного в субъективное, из солнца в тень, из правды к полуправде.
Отец, ставший вдруг маленьким и усталым, опустился бы, наверное, на диван. Томасу это было хорошо знакомо. Его моложавый, полный энергии отец дома мог моментально расслабиться и превратиться в старого, измождённого мужчину. Его широкие плечи повисали, как будто под тяжестью огромного груза, а гладкое, всегда чисто выбритое лицо, на которое оглядывались работающие на предприятии девушки, становилось дряблым и приобретало восковой оттенок; и только глаза сохраняли своё настороженное и недоверчивое выражение. Ах, отец, и это только потому, что тебе что-то не удаётся понять, потому что синие кенгуру ускользают от твоего всезнающего взгляда и не укладываются в твою педагогическую схему. Потом отец вздохнул бы и тихо сказал : «Мы в своё время писали автобиографии иначе. Почему ты не можешь написать автобиографию, как все, почему ты что-то придумываешь?»
- Я не знаю!
Но отец был тёртый калач, и его не так легко провести. Он бы усмехнулся, возможно даже несколько саркастически. Ладно, пусть кенгуру прыгают, это как бы попытка восстановления ущербной диалектики, да ?
Это было типично для отца - всё преувеличивающий, сразу схватывающий суть, но немножко не от мира сего. Томас пожал бы плечами и уклонился от прямого ответа. Они мне просто нравятся!
Но синий цвет для них не совсем типичен, насколько я могу судить!
Здесь бы Томас злорадно улыбнулся. Да, ты прав, отец! Синие есть только у меня.
Отец бы, наверное, кивнул. Очень оригинальная автобиография, разновидность исповеди,
да? Не забудь подписать, но лучше именем какого-нибудь другого животного.
Они понимающе улыбнутся друг другу. Способность отца сочувствовать различным человеческим слабостям и понимать юмор была чрезвычайно высокой, что делало его везде желанным и незаменимым.
Однако с автобиографией Томас всё же ни на йоту не продвинулся вперед. Он задумчиво вздохнул, смял изрисованный обезьянами и синими кенгуру лист бумаги и с раздражением бросил его в дальний угол. Он должен, наконец, серьёзно приступить к делу, он же не идиот, он же понимает, что хочет прочесть приёмная комиссия, которая должна решать вопрос об его приёме в Технический университет: «Я, Томас Кюттнер, родился тогда-то и тогда-то в Дрездене. Отец - профсоюзный работник, мать – врач. Посещал начальную школу, был членом пионерской организации, потом ФДЁТ*, окончил среднюю школу, то есть все почти автоматически, стандартная модель, можно сказать, встроенная в круг общественной жизни и не требующая твоего личного участия. Единственно, нужно было стараться получать хорошие годовые отметки и не слишком высовываться, особенно на уроках у г-на Панитцки, учителя обществоведения. Потом аттестат зрелости, без особого напряжения, если не считать, конечно, предэкзаменационных волнений и амбиций.
И что дальше? Голые факты, никакой лирики и никакой реальности. Все жизни абсолютно похожи. Половина учеников средней школы могла бы написать то же самое. Это просто смешно – дожить до двадцати одного года и не пережить ещё ничего стоящего. В его возрасте отец уже партизанил, Николай Островский воевал в конной армии Будённого, Георг Форстер в девятнадцать лет принимал участие в кругосветном плавании вместе с Куком: Кейптаун, Новая Зеландия, Таити, острова Фиджи, Огненная земля. Для Томаса никто не строил кораблей и не шил сёдел. Конечно, он тоже мог бы кое-что рассказать, например, о том, что действительно сделало его взрослым, что сформировало и определило его характер, его пристрастия и мечты, его жизненные представления. Но жизнь, по всей вероятности,
---------------------
* Франц Марк (Franz Marc, 1880 -1916) – немецкий художник и график, один из основателей творческого объединения «Синий всадник». Автор многих картин с изображениями животных. (Прим. переводчика)
** ФДЁТ (FDJ) – коммунистическая организация немецкой молодёжи в бывшей ГДР (Прим.переводчика)
----------------------
в решающей степени определяется только теми вещами, о которых мы вообще не говорим, или, в крайнем случае, говорим очень редко. Автобиография – это на самом деле непрожитая жизнь, это деловые заметки о событиях, которые вовсе не являются объективными. Может быть, он должен лучше написать о Лиле Вибек и о том, как он оказался в истории с ней не на высоте.
Лиля Вибек в 10-м классе сидела наискосок и немного сзади от него и строила глазки Хайнцу Леско. Прошло довольно много времени, пока Томасу удалось привлечь её внимание.
Они отправились на экскурсию. Школьная группа ФДЁТ организовала поездку в Веймар – приезд в город, посещение театра, автобусная экскурсия на Эттерсберг, возвращение в Эрфурт и ночёвка в городе. И всем школьникам поручалось смотреть друг за другом. В национальном театре они смотрели революционную пьесу, речь шла о восстании моряков : Кильская бухта, матросы Райхпич и Кёбис.* В памяти у Томаса запечатлелся только один эпизод : катящаяся бочка, бочка с пивом. Матросы на сцене хотели её распить. Устроить маленький символический праздник после удачной забастовки. В общем, это должен был быть серьёзный эпизод. Но что-то сорвалось, бочка упала с подставки и покатилась по сцене. Матросы превратились вдруг в совершенно нормальных людей, глазеющих на бочку. А она спокойно катилась по сцене в сторону зрителей, прямиком на Лилю Вибек, рядом с которой естественно сидел Леско. Хайнц Леско – математический гений, бледный карьерист, сынок Лауреата Государственной премии, благоустроенная квартира с большим дворцовым садом, блестящий хромированный мотоциклет, музыкальные партии с грампластинками для интимных и, естественно, тоже хорошо устроенных друзей. В последний момент Хайнц вскочил, сделал рискованный бросок, который ему никогда не удалось бы сделать на уроке физкультуры у Фехнера, и смог удержать дурацкую бочку, прежде чем она скатилась со сцены и упала на Лилю. Да, это был фурор! Смех, аплодисменты, Леско стал бы героем вечера, если бы он вдруг не начал тщеславно раскланиваться со всеми. Он стоял рядом с Лилей Вибек и отвешивал поклоны публике. Это стало всеобщим развлечением, начали раздаваться крики «да капо! браво !», они звучали снова и снова, и беспомощные актёры были на какое-то время полностью забыты. Лиля попыталась незаметно потянуть Леско назад на своё место, и Томасу показалось, что она готова была от стыда провалиться сквозь землю. В этот вечер Леско пал в её глазах, его просто больше не существовало. Томасу повезло, и он впрыгнул в создавшийся вакуум. Тоже неплохой прыжок, учитель физкультуры Фехнер одобрил бы.
Лиля пригласила Томаса после представления в «Розель». Он никогда не слышал об этом кафе, он вообще был в Веймаре впервые. После трёхчасовой театральной революции посидеть в кафе было очень приятно. Небольшие мраморные столики, тихий шёпот со всех сторон, таинственное постукивание кофейных ложечек в старых чашках. Стены, обитые материей с висевшими на них пожелтевшими картинами: городские виды, замок, библиотека, Бельведер, Фрауенплан, памятник Гёте и Шиллеру и, конечно, ничего о Бухенвальде. Но в этом интерьере это было, пожалуй, естественно.
Лиля была классной девушкой, она вела себя так, как будто ничего не случилось, она просто сидела здесь, являясь как бы частью этой обстановки, взрослая дама - по виду ей можно было дать лет двадцать. И она не хихикала примитивно, как это делали другие, она весело смеялась, пытаясь ложечкой подцепить крошечный кусочек торта...
И позднее, когда они заговорили о Бухенвальде, когда он сказал, что думает об этом постоянно, ведь здесь каждый должен хотя бы вспомнить о КаЦетах, но все ведут себя точно так же, как в любом другом городе и над этой темой не задумываются, реакция девушки и в этом случае не была примитивной. Она задумчиво кивнула.
«Я тоже об этом думала, - сказала она, - особенно, когда смотрела на старых людей.» Но чувства резервируются у нас для соответствующих праздников. Таковы люди, постоянно жить с этими мыслями нельзя, кто смог бы это выдержать.
Лиля курила и пила кофе маленькими глотками, покачивая при этом ногой. Но Томас не отваживался посмотреть вниз, только один или два раза, как бы случайно, когда они сидели за бокалом красного вина. Он завидовал Лилиному спокойствию и казался сам себе довольно примитивным. Хорошо ещё, что он не пытался закурить. И в довершение ко всему эта голубая блуза ФДЁТ у него под пиджаком – здесь, в этом кафе. Другие школьники уже давно вернулись в Эрфурт, он знал, что их хватятся, ведь они должны были возвращаться все вместе.
--------------------------
*Райхпич и Кёбис (Max Reichpietsch u. Albin Köbis) – фамилии матросов – руководителей восстания на боевых кораблях кайзеровского флота в Германии в 1917 году. Были приговорены военным судом к расстрелу (Прим. переводчика) -------------------------
Им удалось успеть на последний поезд. В купе не было света. Они были одни. Лиля больше не курила и не качала ногой. Её руки жадно обхватили его, юбка задралась, и бёдра бледно вспыхивали от света проносящихся в окне поезда фонарей. Её руки, трепетавшие, как крылья ночной бабочки, были уже под его пиджаком, ощупывали его брюки. «Да, бедный Леско», -мелькнула мысль у Томаса. Но он сам сидел как идиот, потрясенный Лилиным темпераментом, и был рад, когда они приехали, наконец, в Эрфурт.
Допросы руководства ФДЁТ начались в ту же ночь, они не успели даже сменить смятую одежду. Всё это вскоре бы забылось, но не забытым осталось другое : толчки колёс на рельсовых стыках, Лилино дыхание, её находящийся рядом открытый рот, невыносимая жара
и его гадкая, жалкая трусость позже, на допросе. Он понял лишь значительно позднее, что страх и слабость часто имеют свою причину в неуверенности, в незнании. Сегодня он считает, что должен быть всегда на баррикадах, теперь и тогда, что он не должен избегать никаких разборок и драк, если он понимает, о чём идет речь, ему уже не раз приходилось выдерживать бои по политическим вопросам. Но тогдашние допросы, продолжавшиеся часами уговоры, призывы к самокритике, к коллективному самосознанию, тяжёлая артиллерия моральных упрёков - этого он не смог выдержать. Лиля всё это время спокойно молчала, сохраняя чувство собственного достоинства, и не отвечала ни на какие вопросы. В минуты просветления Томас очень хорошо понимал её позицию. Он был абсолютно уверен, что все они, сидевшие сейчас перед ними, убеждённые в своей правоте и читавшие им мораль, если бы им представилась такая же возможность, полезли бы под юбку. Леско был бы первым. И всё же чувство собственного стыда не исчезало, и они долдонили до тех пор, пока у него не появились укоры совести, и он решил, что недостоин на следующий день ехать вместе со всеми в Бухенвальд. От ещё худшего его спас Панитцки, учитель обществоведения, с помощью нового модного слова «акселерация». После этого лица просветлели, было уже почти три часа утра, все устали. Но на этом дело не кончилось. После возвращения с экскурсии Томас должен был дать критическую оценку своему поведению, пригвоздить себя к позорному столбу на собрании дружины. Имя Лили он не называл, у него хватило на это приличия. Но ему было до тошноты противно.
Всё это было в далёком прошлом. Лиля исчезла, после выпускных экзаменов он её больше никогда не видел. Если бы он писал роман, то его фантазия могла разыграться дальше, она жила бы теперь на Западе, стала бы фотомоделью или буфетчицей в баре. Но это был не роман. Скорее всего, Лиля работает теперь экономистом в Карл-Маркс-штадте или библиотекаршей в Ростоке.
В общем, никакой это не роман, это всё ещё его ненаписанная автобиография.
(Перевод с немецкого Николая Эпштейна)