Светлана Жукова
Светлана Жукова родилась в Харькове, с 1994 года живет и работает в Потсдаме. Доктор биологических наук, профессор, заведовала кафедрой биологии Харьковского медицинского института (1974 – 1993), автор 180 научных работ и учебника для медицинских учебных заведений по биологии и генетике. Пишет стихи, эссе и рассказы, некоторые из них переведены на немецкий язык, ведет большую культурно-просветительскую работу и работу по пропаганде еврейской культуры. Публикации – в газете «Алеф», в русско-немецких антологиях «Параллели» и «Светотень», в «Потсдамском литературном вестнике». Автор книг «Прогулки по Потсдаму. Прошлое и настоящее» и «Последние свидетели рассказывают».
Зимние карнавалы
Жизнь во время войны в далёком Оренбурге была нелёгкой. Но мы, дети, воспринимали всё не так как взрослые. У нас был свой мир: мы делали игрушки из глины, которая была тут же во дворе, и сушили их на солнце. Получалась красивая посуда для кукол, машины, «шоколадные» конфеты. Мы, в том числе и девочки, играли в войну. Я забиралась на кочегарку, рядом лежали сделанные из снега «снаряды», и стреляла по немецким танкам, роль которых исполняли кирпичи или куски угля. И какая была радость, когда я подбивала вражеский танк.
К Новому году мы посылали подарки на фронт: кисеты для табака, рисовали открытки, вязали носки и т.п. Это был праздник для детей.
Но в один из них случилась у нас в семье беда: 31-го декабря 1942 года, в Грузии умер мой дедушка – мамин папа.
Во время эвакуации в Чкалове мы получили от деда письмо, оно было последним. Начиналось оно так: «Моя дорогая любимая птичка Кларочка!» Дед жаловался на необычные в Грузии холода, на недостаток хлеба и других продуктов, и, главное, на одиночество. «Если бы можно было, пешком бы к вам пришел». Спрашивал, как живет его любимый «Светлянчик». Как учится. И заканчивал: «Вы - Кларочка, Володя, Светик - для меня как святые».
Мы узнали о смерти отца моей мамы через месяц из письма его племянника. Он писал: «Перед смертью Бего все время говорил: хочу видеть Клару, не хочу без нее умирать». Мама плакала, читая это письмо, потом часто вспоминала об отце, но никогда не делала этого 31-го декабря – в день, когда он умер. Она оберегала светлый мир своей семьи от тягостных воспоминаний прошлого.
Между тем жизнь продолжалась. Власти города и местные жители относились к беженцам тепло. В квартирах селили приехавшие семьи, что было для хозяев, безусловно, нагрузкой. Но никто из них не роптал, и я даже не могу вспомнить бытовых ссор между хозяевами и беженцами. Общая беда сплачивала людей. Слова «всё для фронта, всё для победы» были не только на лозунгах и в газетах, они действительно жили в сознании практически всех людей, они звучали как клятва все эти четыре года.
Нам, детям, даже в самое тяжёлое время устраивали новогодние праздники с ёлкой и подарками. На центральной площади города в конце декабря сооружали скульптуры из снега и поливали их водой. Зимы были суровые, и эти огромные красивые фигуры стояли почти до середины апреля.
На Новый год устраивали городской карнавал. На подводах инсценировали живые картины из сказок. Роли исполняли ученики школ. Младший класс из нашей школы представлял сказку «Репка». Дед, бабка, собака Жучка и мышка тянули огромную репку, сделанную из картона. Дед и бабка были в русских костюмах, надетых на тёплые пальто, и в лаптях поверх валенок. Собака и мышка тоже в сшитых костюмах и с хвостами.
Мне досталась роль деда из пушкинской «Сказки о рыбаке и рыбке».
На мне были кожух из овчины, меховая шапка, к подбородку привязана ватная борода, на ногах – сапоги, а в руках у меня была сеть с привязанной к ней «золотой» рыбкой (копчёная селёдка).
Со мной рядом сидела моя школьная подруга. Она была старухой в широкой длинной юбке и в платке, из-под которого торчали «седые» волосы, а лицо покрывали нарисованные морщины. Мы сидели в красивых открытых санях (внутри обитых бархатом), запряженных парой резвых лошадей (очевидно, в таких санях ездили когда-то оренбургские купцы). Возможно, эти роскошные сани и сохранились с тех пор.
Если мороз достигал 28–30 градусов, у нас не было уроков, так как в школе было холодно. Но мы не сидели дома: катались на санках, на лыжах, хотя можно было обморозить уши или нос, если долго гулять, что и бывало.
В этом случае надо было сильно растереть шерстяной варежкой со снегом ставшую белой кожу, пока она не покраснеет.
Однажды, катаясь на лыжах, я отморозила пальцы на ноге и обнаружила это уже дома. Они выглядели, как будто сделанные из дерева или из воска, имели такой же неживой цвет, и я их не чувствовала. Привела их в норму моя мама.
...В Чкалов был эвакуирован Кировский оперный театр (знаменитый Мариинский). И однажды в выходной день учительница повела наш класс на представление оперы «Золотой петушок». Мы все были в восторге: великолепные декорации царского дворца, старинные костюмы, весёлая музыка. Содержание оперы учительница рассказала нам заранее. Это было первое посещение театра в моей жизни.
Можно сказать, что мне и моим ровесникам повезло, что мы не родились раньше. У более старших детей и подростков были другие заботы. Они ощущали все невзгоды того времени наравне со взрослыми, многие работали на заводах, стоя за станком, помогали матерям в колхозах, где не осталось мужчин. А мы воспринимали события иначе.
Смерть обошла стороной нашу семью, а несчастный случай, который чуть не погубил мою маму, я тогда в полной мере не осознала, хотя и стыдно в этом признаться. Но, наверно, это нормально. Дети морально не успевают созреть для переживаний. Это приходит позже. Об этом несчастном случае – отдельный рассказ «Керосиновый костёр».
Керосиновый костер
Это было в Оренбурге в 1942 г., в общежитии для беженцев. В старом одноэтажном здании жили 18 семей. На всех – одна большая кухня, в которой стояла сложенная из кирпича печка. Иногда ее топили, и все хозяйки готовили на ней. Но поскольку дров и угля вечно не хватало, то чаще пользовались примусами.
Вдоль стены стояли длинные деревянные столы: каждая семья имела свое место и свой примус. В него наливали керосин, накачивали специальной ручкой и подносили спичку к горелке. Получалось равномерное пламя, и можно было варить и жарить. Каждая хозяйка освоила эту нехитрую технику. Некоторые умели это и раньше, не у всех даже в городах был газ.
Однажды моя мама вышла на кухню и увидела, что соседка Мария Михайловна пытается разжечь примус, но у нее ничего не получается. Она накачивала, подносила спичку, но горелка, едва вспыхнув, гасла. Она нервничала, и шумно вздыхая, снова наклонялась над своим примусом. Увидев входящую маму, Мария Михайловна обрадовалась:
- Ах, Кларочка! Хорошо, что вы здесь. Помогите мне разжечь примус. Ничего не получается, я уже и горелку прочистила, и накачивала. У вас глаза молодые, да и силы больше, чем у меня (ей было около пятидесяти).
Маму не надо было долго просить.
- Конечно, конечно, я сейчас.
Мария Михайловна отошла в сторону, уступив маме место у примуса. А мама наклонилась, еще раз прочистила горелку специальной иглой, накачала резервуар, где был керосин, и поднесла к горелке зажженную спичку.
- Вот и всё, - сказала она.
Вдруг раздался страшный грохот и ослепительная вспышка. В голову что-то ударило, и на неё обрушилась какая-то лавина. Это была горящая струя керосина, она под огромным давлением выплеснулась из отверстия, в которое была плохо закручена пробка. Голова мамы, облитая керосином, вспыхнула как факел. Она инстинктивно закрыла глаза руками, мелькнула мысль: если выживу, то хотя бы не ослепнуть.
Сквозь боль она чувствовала, что ее горящие волосы трещали, как сухие ветки в костре. Где же соседка, ведь она была рядом?
- Муся! Спа-си-те! М-у-с-я!
В мозгу лихорадочно бьется мысль: что делать? Как спастись? Бежать? Но куда? Где дверь?.
Горела уже кожа на голове, горели руки и лицо.
Оказалось, что, увидев, как мама горит, Мария Михайловна в испуге выбежала из кухни и стала стучать в комнаты к соседям, чтобы кто-нибудь пришел на помощь. В одной комнате – нет никого, в другой – тоже. Она бежала по длинному коридору, а время шло.
- Неужели это конец? Спа-си-те! - кричала мама.
Сколько времени это длилось, она не знала. Есть мгновения, когда человек находится на краю бездны, отделяющей жизнь от смерти, и время течет здесь в другом измерении. И вдруг мама почувствовала, что кто-то резким движением хватает ее голову, наклоняет вниз, и её голова попадает во что-то мягкое. Это было спасение, пламя погасло.
Ее спасла недавно приехавшая из блокадного Ленинграда уже немолодая Раина Копелевна, которая маму почти не знала. Она зашла в кухню за своим чайником и увидела эту страшную картину: стоит женщина и горит, а вокруг – никого, только она одна.
Ее реакция была мгновенной: она распахнула халат, схватила руками мамину горящую голову и, прижав к своей груди, запахнула халат. Пламя сразу не погасло, но она держала мамину голову у своего тела и тоже получила ожоги. Слава Богу, что есть такие люди!
После этого с криками прибежали и другие соседки и стали тоже набрасывать на маму одеяла, которые были уже не нужны. Теперь каждая предлагала средство от ожогов: вылить на лицо водку или постное масло. Мама слышала это и повторяла сквозь зубы только одно:
- Нет, не надо ничего, ведите меня в госпиталь!
Военный госпиталь был на этой же улице, рядом с нашим общежитием. Туда маму и отвели, накинув одеяло. В это время там разрабатывали метод лечения ожогов у прибывавших с фронта летчиков и танкистов.
Лицо мамы обработали раствором марганца, дали рекомендации на дальнейшее и отправили домой. Предстояли три тяжелых зимних месяца.
Когда я пришла из школы, то, еще идя по коридору, увидела, что дверь нашей комнаты открыта и около нее толпятся соседи. Они расступились, и я увидела, что на маминой кровати лежит кто-то с черным лицом, а голова обвязана белым.
- Кто это? – закричала я в ужасе.
С кровати раздался мамин громкий голос:
- Не пускайте ее! Заберите немедленно Светлану! Я же вас просила, не пускайте ее!
И меня забрали. Соседи сказали мне, что мама больна и к ней нельзя. Два месяца я жила у маминой подруги Марии Семеновны Эпельбаум, и мама была за меня спокойна: она всеми силами защищала меня от того, что могло ранить мою детскую душу.
Семья Эпельбаум переехала в то время из общежития в центр города, в квартиру. Мне сказали, что мама в больнице и туда не пускают, и я пока буду жить у них. А в это время моя бедная мама лежала не в больнице, а дома. Отекшие веки закрывали глаза, и они ничего не видели. Потом она рассказывала: «Самое страшное – это были первые две недели, меня мучила мысль, что я ослепла из-за ожога. Это состояние трудно представить. Все лицо превратилось в маску угольного цвета, дышать трудно, рот почти не открывался, и – темнота. И так день за днем.»
Папа пригласил для консультации офтальмолога – профессора Браунштейна (в Чкалов был эвакуирован Харьковский мед. институт). Ему заранее сказали, что профессору надо платить продуктами: 1 кг сала, 1 кг сахара. Это было непросто, наша семья жила, фактически, впроголодь.
Профессор все же пришел. Он увидел черную корку на коже, сквозь трещины просвечивали желтые капли гноя. Он наклонился над мамой, попробовал поднять ее отекшие веки, посветил фонариком. Помолчал, потом еще раз взглянул на глаза и, тяжело вздохнув, встал.
Папа спросил:
- Скажите, профессор, что с глазами? Она будет видеть?
Тот неопределенно пожал плечами:
- Ожог очень глубокий, трудно сказать. Не знаю, может быть, какие-то шансы у нее есть. В принципе нельзя этого исключить. – Он тщательно вымыл руки над тазиком (папа сливал воду из кружки), сложил свои инструменты, надел пальто и уже собирался уходить.
Папа спросил его:
- А скажите, как можно улучшить ее состояние, может быть, достать витамины, например, витамин С?
- Да, - согласился профессор. – Витамины это хорошо. Но главное – усиленное питание! Сальце, мясце и маслице, – сказал он и сам усмехнулся своей шутке. Взял пакет с гонораром (сало и сахар) и ушел.
Мама слышала эти слова «о некоторых шансах на зрение» и после ухода профессора плакала всю ночь. К утру начались жар и озноб. А еще через неделю, промывая кожу под глазами растворами, она вдруг увидела полоску света, а затем окно и марлевые занавески. Ее глаза, к счастью, не пострадали.
Врачи из госпиталя тоже советовали усиленное питание. А мама ела суп из мороженой картошки. Но серобольные соседи приносили маме – кто тарелку супа, кто молочную кашу – что-то из семейного обеда. Все, кто жил в этом коридоре. Все, кроме той самой Марии Михайловны. Она говорила: «Я не могу смотреть на нее, это так ужасно».
Как-то пришла к маме одна соседка и сказала:
- Клара! Как же она тебя бросила тогда? Да ты ведь могла совсем сгореть, если бы в кухню не зашла Раина.
Мама, вздохнув, ответила:
- Не каждый может так поступить, как Раина. Слава Богу, что такие люди встречаются, но не каждый так может. А Мария Михайловна побежала людей звать.
Наверное, то, что я пишу, кажется неправдоподобным. Но это – истинная правда. Мама ни тогда, ни потом не вспоминала при разговорах с Марией Михайловной о том, что произошло, не сказала ей ни слова упрека. И даже осталась с нею в дружеских отношениях, и после войны они переписывались (мы жили в Харькове, а она в Москве).
Но вернусь к прошлому. Проблемы были не только в том, что маме есть, но и как. Рот почти не открывался, жидкость она пила из специального чайничка, который вставлялся в угол рта. Туда же просовывала она тоненькие полосочки черствого хлеба. Рядом на тумбочке стоял специальный раствор, который ей дали в госпитале, и палочки, которые папа настругал из дерева, каждая на конце – с ваткой.
Мама окунала эти палочки в раствор и, лёжа, наощупь, промывала трещины на коже. Кое-где черная корка отпадала. Папа осторожно снимал эти кусочки пинцетом, там была видна новая кожа, которая выросла на месте ожога. Наконец, месяца через два, все лицо очистилось от черной коркы. Мама потом рассказывала мне:
- Когда я в первый раз посмотрела на себя в зеркало, то ужаснулась. Оттуда на меня смотрело даже не лицо, а какая-то странная маска желто-серого цвета. На коже – узлы, рубцы. Рот перекошен и не закрывается, одна ноздря такая тонкая, что, кажется, будто она сейчас оторвется. Я проплакала весь день, а потом сказала: «Володенька, родной мой! Мне самой страшно на себя смотреть. Той, какая я была, уже нет и не будет. Ты все это время ухаживал за мной даже не как муж, а как мать за родным ребенком. Ты сделал для меня все, что мог. Но я не имею права испортить твою жизнь. Ты можешь, когда захочешь, оставить меня и устроить свою жизнь. И я не буду в претензии к тебе, это будет справедливо. Я все равно всю жизнь буду тебе благодарна, мой любимый».
В ответ на это мой, обычно кроткий, папа покраснел от гнева, встал и крикнул:
- Как ты можешь такое говорить? Это невозможно даже слышать! Больше обидеть ты меня не могла. Ты для меня всегда будешь самая красивая и любимая, даже если останешься с этими рубцами. Поклянись моим здоровьем и здоровьем Светланочки, что никогда больше такого не скажешь и не подумаешь.
...Наступила весна. Маме разрешили выходить на улицу, но лицо следовало закрывать прозрачной пластмассовой пластиной синего цвета, наподобие щита. Папа сам сделал такую маску. Новая тонкая кожица должна была быть защищена от солнечных лучей.
Мама ходила в госпиталь на лечение. В это время я уже вернулась домой и на процедуры мы шли с нею вместе.
Консультировали ее лечение два харьковских профессора – зав. кафедрой хирургии Александр Захарович Цейтлин и профессор Каневский. Мама садилась на табурет, а медсестра приносила тазик с расплавленным парафином и большой кистью наносила этот парафин слоями на лицо, оставляя свободными ноздри и глаза. Затем лицо укутывали ватником, в котором были отверстия для дыхания. Так мама сидела 20-30 минут. Один сеанс следовал за другим, но кожа была такой же – как старый серый пергамент, и на лице оставались узлы, хотя они постепенно стали розоватыми.
Через 15 сеансов уже было видно значительное улучшение, рубцов стало намного меньше, рот принял правильную форму, но кожа оставалась такого же безжизненного цвета.
Однажды после сеанса в комнату зашел профессор Цейтлин, посмотрел на мамино лицо:
- Все идет нормально, Клара Иосифовна. Я сейчас поеду в Москву на конференцию по лечению ожогов, буду делать доклад и там расскажу о вашем случае. Жаль, что мы не сделали фотографий до лечения и после. Привезу вам из Москвы пудру и помаду.
- Я вам очень благодарна, Александр Захарович, - сказала мама, - но насчет помады... – у нее на глазах появились слезы. – Кожа у меня как неживая. Разве мне могут когда-нибудь понадобиться пудра и помада?
- Да, пока еще нет, - бодро ответил профессор, - но поверьте моему опыту, в конце лечения все должно нормализоваться. И вы будете пудриться и снова станете красивой женщиной.
Он все же привез маме этот подарок. Она положила пудру и помаду в ящик стола и вздохнула:
- Придется жить такой, какая я есть.
Но надежда оставалась. Она продолжала ходить на лечение. И вот, на 20-м сеансе медсестра сняла парафин и радостно воскликнула:
- Клара Иосифовна! Наконец-то лицо вспотело! Это заработали потовые железы. - Она обняла маму:
- Мы уже не надеялись, а вот теперь все будет у вас в порядке. У вас будет нормальная кожа.
Профессор оказался прав. И пудра, и помада маме пригодились. Уже через полгода после лечения никто не мог даже предположить, какое лицо было у мамы после ожога. Я потом не раз слышала, как говорили, что у Жукова жена - красивая женщина. Только на сильном морозе на щеках и на висках у мамы появлялись серые пятна – места бывших рубцов. Никакой платы (ни продуктами, ни деньгами) профессор Цейтлин не взял, даже обиделся, когда папа об этом заговорил.
Через много лет, когда я стала профессором Харьковского медицинского института (мне было 38 лет), я встретила Александра Захаровича Цейтлина – бывшего заведующего кафедрой факультетской хирургии, а теперь – консультанта. Мы разговорились после заседания Ученого совета, и я рассказала ему то, что знала от мамы, о её ожоге и о том, что он её лечил.
- Так вы дочь Клары Иосифовны? – воскликнул он.
Я была поражена:
- Вы даже помните, как ее звали! – мамы тогда уже не было в живых.
- Конечно же! Она была одной из наших первых больных, которых мы лечили от ожогов новым методом. Я до сих пор жалею, что не сделали тогда фотографий. Ваша мама была жизнелюбива, а такие люди обычно быстрее выздоравливают. Подумать только! Это было 30 лет тому назад! – сказал он.
После этой встречи прошло много лет. Эти строки я пишу в Германии, вспоминая те давние военные годы и нашу жизнь в эвакуации – жизнь беженцев, которые жили в маленьком уральском городке Чкалове (ныне Оренбург).
Мы все были уверены в будущей победе и в том, что мы вернемся в родные места. Но никто не мог себе представить, что придет время, и мы покинем те города, где мы родились и жили. Уедем оттуда и будем жить в другой стране, в той самой Германии, откуда к нам пришла эта ужасная война, которая принесла столько горя.
Мы – дети победителей, будем жить в этой самой стране. И она станет родиной нашим внукам.
Вот и конец этой истории.
Пути Господни неисповедимы.
Как я спасала собаку
Уроки начинались рано, я вставала затемно и всегда радостно. Мама укладывала меня рано, и я успевала выспаться. В школу ходила сама. Выйду, бывало, и иду по снегу, по чьим-то следам, а если выходила рано, то сама прокладывала стежку по занесенной за ночь дороге. Снег скрипел под валенками, в воздухе пахло свежестью.
Утром в школе не было света, поэтому на первых двух уроках мы разучивали стихи хором и оценивали, какое звено говорит лучше и четче.
Наша учительница (а она была у нас до четвертого класса) считала, что хороший ответ должен быть не только правильным, но и уверенным, громким. Вот еще один фактор, который окончательно укрепил меня во мнении: громко - это хорошо.
Однажды, идя рано утром в школу, я увидела лежащую поперек тропинки большую белую собаку. Замерзла, бедная, подумала я. Потрогала ее - собака неподвижна. Ничего, это еще не значит, что она умерла. Надо ее отогреть, и она оживет.
Я обхватила собаку поперек туловища (руки у меня были свободны, так как сумка с книгами болталась на спине) и, минуту поколебавшись (в школу опоздаю), повернула обратно. Тащить собаку было тяжело, но я продолжала свой путь, представляя себе в подробностях, как она оживет, будет бегать, жить у нас в коридоре, лаять, и все будут удивляться и завидовать, что у меня такая хорошая большая собака. А почему бы и нет? Я ведь сама читала в детском журнале «Лесная газета», что один мальчик отогрел замерзшую птицу, и она ожила.
Наконец, я подошла со своей ношей к дому и постучала в кочегарку. Долго никто не открывал, потом появился истопник Сарачан, его все так и звали (была ли это фамилия или имя, не знаю). Сарачан был из местных, оренбуржских.
- Чего надо?
- Дядя Сарачан, у вас в кочегарке тепло, возьмите собачку, пусть она отогреется!
- Да ты что, сдурела, девка, что ли? Не видишь, она мерзлая, как лед.
Но я продолжала упорствовать:
- Да вы не знаете, так бывает, что оживают, я сама читала в книге про птицу.
Сарачан, громко ругаясь, захлопнул дверь, крикнув:
- Иди отсюда, все равно не открою!
Делать нечего. Я ушла, обливаясь слезами и думая: какой он злой, несправедливый.
В подъезде я положила собаку под чуть теплую батарею, сама села на корточках рядом и стала ее растирать. Через полчаса проходившая мимо соседка увидела эту сцену и поспешила рассказать все маме:
- Там ваша Светлана сидит, подобрала дохлого пса и растирает его.
Мама спустилась ко мне в подъезд и разъяснила тщетность моих усилий.
Собаку забрал Сарачан (он был и истопником и дворником) и, как мама мне сказала, похоронил ее. Очевидно, предупрежденный мамой, он впоследствии на все мои вопросы бурчал:
- Ну да, конечно, похоронил твою собаку, как полагается.
А я добилась от мамы разрешения завести щенка, чтобы он жил у нас в коридоре, в ящике. И действительно, через месяц в коридоре появился черный щенок с грозной кличкой Трезор.
Все «лестничные» дети (так звали малышню, что бегала без присмотра по лестницам) играли с Трезором, кормили его.
Моей гордости не было пределов, я даже пыталась дрессировать щенка, но, конечно, безрезультатно. Даже простых навыков выработать не удалось: он пачкал пол, оставлял лужи к возмущению жильцов, чьи двери тоже выходили в этот коридор. Обстановка накалялась, и мама отдала щенка кому-то из местных домовладельцев.
Однажды придя из школы домой, я кинулась к ящику – щенка нет. Где он? Мама сообщила, что пришел один дядя («лестничные» потом это подтвердили), посмотрел на щенка и предложил взять его в специальную собачью школу, где готовят собак для фронта. Он сказал, что у Трезора «хороший нюх» и что он «сообразительный».
Жаль, что опустел ящик в коридоре. Но, что поделаешь? Я понимала, что собаки-санитары нужны фронту, они разыскивают раненых, спасают их. Сейчас все отдают фронту всё самое нужное, пусть и мой Трезор потрудится для победы.
Я долго верила в эту версию и только через несколько лет, в классе шестом или седьмом узнала от мамы правду.
(Из книги «Последние свидетели рассказывают», часть первая «Моё военное детство»)
Продолжение в следующих выпусках журнала...