«В той комнате»

(К истории одного стихотворения)

В  августе - сентябре 1979-1995 гг. мы с женой почти ежегодно проводили свой отпуск у Чёрного моря, в посёлке Коктебель (тогда „Планерское“). Местность была рекомендована нам врачом районной поликлиники, как наиболее подходящая для лечения моего хронического бронхита. Надо сказать, что ни раньше, ни позже, во время наших поездок по бывшему СССР и за рубежом, нам нигде не приходилось встречать такого места, где царила бы столь необыкновенная, проникнутая каким-то особым духом творчества атмосфера, где духовное и космическое так тесно бы переплетались с чувственным и земным. Коктебелю посвящены многочисленные стихи и акварели Максимилиана Волошина, картины Айвазовского, произведения Бунина, Вересаева, Нагибина, Паустовского, Эренбурга и многих других, восхищенных уникальностью этого чудесного уголка нашей планеты. 
                              
Неудивительно, что посёлок Коктебель издавна считался излюбленным местом отдыха писателей, поэтов и художников, приезжавших семьями и по одиночке в раскинувшийся на берегу Коктебельского залива «Дом творчества». Кроме него в поселке было ещё несколько санаториев и турбаз, но попасть туда простым смертным было практически невозможно, и поэтому мы решили искать комнату в так называемом «частном секторе». После нескольких неудачных попыток, случай привёл нас к дому на одной из поселковых улиц, кажется, Шершнева, 31.

Хозяйкой дома была полная, очень приветливая  женщина Мария Фёдоровна, жившая вместе с мужем Тимофеем Ивановичем (Тимой) в посёлке ещё до войны. На довольно просторном по тем временам утопавшем в зелени участке, украшенном кипарисами и цветочными клумбами, располагался большой белый дом с несколькими комнатами и кухней. Слева участок граничил с дачей знаменитого балетмейстера Игоря Моисеева, а справа к нему примыкал небольшой холм, с которого начинался спуск к морю. Особая привлекательность участка Марии Федоровны была в том, что с него открывался чудесный вид на Коктебельскую бухту и гору Карадаг - потухший ещё в доисторические времена вулкан. Дожди и ветра за многие тысячелетия создали из застывшей лавы живописные ажурные фигуры, украсившие склоны горы, поросшие со временем реликтовым кустарником, заросшие высокими травами,  а местами покрытые густым романтическим лесом. 

Начиная с весны и до поздней осени этот участок заполнялся многочисленными курортниками, заселявшими  дом, беседку в саду и так называемые «хозяйственные постройки». По утрам все расходились на облюбованные места на пляже или отправлялись в маленькие бухты, во множестве раскинувшиеся у подножья Карадага. По вечерам, уставшие и загоревшие, мы собирались во дворе за длинным деревянным столом, уставленным тарелками с ароматными крымскими фруктами, сваренными мидиями, собранными в бухтах, а также, что греха таить, иногда и бутылками знаменитого массандровского вина. Вечер проходил за эмоциональным обсуждением событий дня, проблем экзотичной курортной жизни, новостей из дома. Как правило, все хорошо знали друг друга, так как один раз отдохнув здесь, потом приезжали сюда почти каждый сезон, становясь как бы членами большой семьи, которую мы в шутку называли «Салон Марии Фёдоровны».  
 
Наиболее  благоустроенной считалась самая большая комната в доме, в которой обычно селились семьи с детьми или группы отдыхающих, ранее хорошо знакомых между собой. Остальные же занимали меньшие комнаты, либо располагались в небольших постройках, расположенных  на участке. Мы с женой облюбовали для жилья стоящую в саду под огромным старым  каштаном просторную беседку с двумя кроватями и тумбочкой. Мы были молоды, и жизнь в беседке после шумной Москвы  казалась нам уютной и романтичной. Мы полюбили нашу беседку и, приезжая в очередной отпуск,  уже заранее знали, где мы остановимся.

Но однажды, в конце летнего сезона, когда  вдруг неожиданно начались  проливные дожди, количество отдыхающих во дворе у Марии Федоровны резко сократилось, и она предложила нам занять большую комнату, ставшую свободной. Надо сказать, что к этому времени жизнь в беседке под неутихающим  дождем перестала казаться нам романтичной и стала к тому же не особенно уютной. Поэтому без долгих размышлений мы согласились с предложением хозяйки и как можно быстрее перебрались на новое местожительство. 

Первое впечатление от комнаты: какая-то бедная и неуютная. Несколько оживляла её только висевшая на стене в простой раме  небольшая картина, на которой была изображена всадница на белой лошади. В прошлом любитель лошадей, я сразу же отметил, что у этой лошади непропорционально маленькая голова и какие-то «неправильные» ноги. В общем, картина не произвела на нас особого впечатления. Местный «китч» - определили мы и занялись попытками навести в комнате какой-то мало-мальски приемлемый порядок. К вечеру мы немного подустали и решили прилечь отдохнуть.

Но неожиданно возникла какая-то помеха, что-то стало крутиться  в голове, как заезженная грамофонная пластинка, с постоянным рефреном: «В той комнате.., в той комнате.., в той комнате...» И вдруг в памяти всплыли строки давно забытого стихотворения, лиричные и в то же время философские, притягивающие  своей музыкальностью и живописностью деталей.

В той комнате полынью пахло с пола,
ещё - рекой, прохладящей в жаре,
и не стеснялась лампочка быть голой
на седеньком от извести шнуре.

Здесь чистотою защищалась бедность.
Предупреждала: "Я сейчас мазну!" -
опрятных стен старательная белость,
переходящая чуть-чуть в голубизну.

От квартиранток из столицы мира
слегка дышала светская ленца,
но комната лица не изменила,                                                           
вернее, выражение лица.

И как хозяйский сумрачный ребёнок,
в окно глядел на милый кавардак 
флакончиков, купальников, гребёнок
с беззлобным превосходством Карадаг. 

И женщины закуску вынимали
навстречу тени, выросшей в дверях,
и сетчатый рисунок снятой марли
хранил прозрачный сыр с водой в ноздрях.

Я был той тенью в шторах домотканных.
Я слышал здесь рассохшийся буфет,
шампанское в пластмассовых стаканах
и бабочек, стучащихся о свет.
 

И со стены одной чуть наклонённо,
укупленная, видно, за гроши,
плыла картина маслом на клеёнке -
дитя базара и дитя души.

Там, у подобья виллы или храма,
на фоне дальней яхты на волне,
как хризантема, распустилась дама
вся в розовом, на белом скакуне.

Наивным слишком или слишком смелым
художник был? Над морем завитым
он дерево одно цветущим сделал,
ну а другое сделал золотым.

Художника базар не убивает,
как ни взлетит, ни упадёт цена,
пока он может думать, что бывают
одновременно осень и весна.

И вся - и увяданье и цветенье - 
вся - из морщинок, родинок и глаз -
причина появленья моей тени -
одна из квартиранток напряглась.

Она глядела на картину эту,
вне времени, вне боли и обид,
как будто бы прислушиваясь к эху
воздушных нарисованных копыт.

Все женщины в душе провинциалки.
Налёт столичный - это не всерьёз.
Смени их быт, и все провидцы жалки,
чтобы предвидеть ход метаморфоз.

Но опыт о себе не забывает,
и усмехнулась, закурив, она:
«Я в детстве, дура, думала - бывают
одновременно месяц и луна...»

Я тоже потерял в себе ребёнка.
Не омрачайся, чудо соверши,
поэзия моя - моя клеёнка,
дитя базара и дитя души!

И комната крестьянкою крестила
тенями, как перстами в полусне,
ту барышню, не знающую стирок,
всю в розовом, на белом скакуне.

И в разных окнах комнаты витали
одновременно месяц и луна,
и в ставенки царапались ветвями
одновременно осень и весна.

И комнату куда-то сны катили.
С клеёнки прыгал в комнату прибой,
и комната так верила картине,
что без неё была бы не собой.  

Да, действительно, этой комнате и висевшей в ней картине было посвящено стихотворение моего любимого поэта Евг. Евтушенко, написанное им в далёком 1969 году.Тем летом он отдыхал в Коктебельском «Доме творчества» и познакомившись с одной из отдыхающих «с нашего двора», пришёл к ней в гости в «ту самую комнату». И увидел в примитивной, на первый взгляд, картине, нечто такое, что вдохновило его на создание этого лирическо-философского экспромта. Я сделал тогда фотографию этой картины, и она хранится с тех пор в моём архиве.

С Евг. Евтушенко я встречался несколько раз в Москве, стараясь попадать на все его выступления. В те  далёкие теперь 60-70-е годы были очень популярны проходившие в институтских и заводских залах, на городских площадях и даже на многотысячных стадионах встречи поэтов с любителями поэзии. Достать билет на эти встречи считалось большой удачей, далеко не всем желающим удавалось на них попасть. На одной из таких встреч, проходившей в большом зале Московской  с/х академии им. Тимирязева, я впервые услышал эти стихи о «той комнате», которой много лет спустя было суждено на пару дней приютить и нас.

Так неожиданно, по чистой случайности, произошла ещё одна, на этот раз «заочная», встреча с поэтом, перед творчеством которого я всегда преклонялся. Такое вот, говоря словами Б. Пастернака, «судьбы скрещенье». Прочтите ещё раз это стихотворение и сами оцените восприятие поэтом «китчевой» картины. Что касается меня, то я до сих пор не перестаю удивляться таланту художника, способному  открывать в простых и обыденных вещах, мимо которых мы часто проходим, не удостаивая их своим  вниманием, нечто скрытое и глубокое, утаённое от нашего замутнённого повседневностью взора и недоступное тем, кто лишен «божественной искры».

Н. Эпштейн                                                                               Потсдам, июнь  2016